-С этими барышнями такие интересные иногда истории у нашего брата приключаются, - что только руками остается развести. Это,знаешь ли, очень важная часть жизни. Нет, ты не отмахивайся, ты меня послушай, я тебе историю одну расскажу... Там, в джунглях, - только не с краю, а посередине… Да ты ведь, поди, и не знаешь, что в джунглях есть край и есть середина? Так вот, в аккурат посередине водится там у них одна обезьяна... Ну, в том смысле, что один вид обезьян - человекоподобных. Стой, стой. Это совсем не те человекоподобные обезьяны, которых показывают в зоопарке, это тебе не гориллы какие-нибудь. Про этих обезьян никто ничего и не говорит. Договоренность такая, вишь ты, имеется - про этих ничего не говорить. Почему? А вот сейчас поймешь. Про то и рассказ. Дело в том, паря, что обезьяны эти уж больно человекоподобны. Кумекаешь? Нет, ты погодь, ты прикинь в уме! Такую скотину от человека и не отличишь почти. Издалека точно не отличишь -такой себе паршивого вида дядька без штанов или тетка с отвислой грудью и немножко волосатыми ногами. Вроде даже на кого-то из знакомых похожи, смотришь - ну, точно, вот это Гришуня побег голяком, а вот это - Клавдия Викторовна поскакала с бананом. Да и вблизи не очень-то отличишь. Хвоста у них нету. Волосяной покров не гуще чем у некоторых из нашего брата. Кожа в меру розовая. Ну, уши - нормальные уши. Чуток вроде великоваты и вроде торчат - так ведь лопоухость и у людей наблюдается. Лицо - вполне человеческое. Конечно, не красавцы, до этого природа еще не дошла, но и не уроды. Ничего обезьяньего в лицах и нет - нормальные носы картохой, губы полные, особенно у самок. Зубы, правда, не очень, сам понимаешь. И изо рта воняет. Да, между нами говоря, и не только изо рта. Говорят они плохо, все больше жестикулируют, но при случае и помычать могут. Скажу тебе, братец, среди самок попадались такие! Надень на такую юбку и кофточку - сдуреть можно. Вылитая баба. Такая себе полногрудая красотка с немножечко бестолковым взглядом из-под длинных ресниц - самое то. Самое. Но, конешно, постоянно присутствует понимание, шо это все ж таки обезьяна. Животное. Да. Волос на головах они, ясное дело, не стригут, поэтому все патлатые. У самцов ихних борода не растет, только слегка щетина торчит на щеках и подбородке, навроде трехдневной. А больше не растет... Это самое... Ну, и вот, слушай, что приключилось. Был у меня дружок, Лёва Левицкий, мы в Анголу вместе прилетели, да так рядом и пристроились. В одном подразделении. Дружков у меня там много имелось, но Леха - самый-самый был. Ладно. Дела там какие? Бегай по джунглю да постреливай, куда укажут, а куда не укажут - туда не постреливай. Замечу мимоходом, что дисциплина там, конечно, относительная. Про ифние регулярные части не скажу плохого, там да, там не погуляешь, а у нас, у наемников, командиров разве только что на хер не посылали. То есть нам посвободнее было. А когда за командира Альберта назначили, так и вовсе малина поперла. Альберт - он черный был. Не скажу анголец, может какой другой породы, мне они все на одно лицо. Но джунгль знал, как свои пять. А там концы не такие, как здесь, там лишняя сотня километров - не крюк. И вот как-то Альберт построил нас и говорит - так, мол, и так, хлопцы-орлы, получили мы задание и должны завтра поутряне сниматься и выходить на дело. Получены, мол, сведения от летунов-вертушечников, что посеред джунглю имеется у врага база, цельный, понимаешь, поселок с магазинами, баней и пожарной каланчой, а это непорядок, с которым народное правительство мириться не желает. Тойсть, баню оно еще как-то стерпело бы, а вот каланча им поперек горла стала. Короче, орлы, дадено нам задание - внедриться в джунгль, всенепременно поселок энтот прояснить, ну и, тут дело кристальное, стереть его с лица матери-Африки к свиням собачим. А особенно стереть каланчу. Народное правительство, по-моему, ее восприняло так, будто партизанен ему из лесу фак показывают, шо, конешно, народным правительствам очень обидно. Ну, и вышли мы. Дня три по тропической благодати пробирались. Со всякими такими приключениями. Базу как раз посередке джунгля обнаружили, размели там все, хотя жалко было, - люди капитально устроились, даже канализацию себе завели с помповой подкачкой. Электростанцию поставили - там речечка протекала с крокодилками. Они зверька повыбили, плотину протянули, генераторы во Франции закупили, - словом, молодцы, чего и говорить. Но - приказ. Налетели мы, пожгли, как положено, народонаселение рассеяли. Каланчу лично Альберт под откос пустил - сунул под фундамент чего надо - и привет всем пожарным каланчам мира. Ладно. Речь не про то. Так получилось, что на обратном пути Леха отстал. Мы его искали, весь участок облазили, но найти так и не смогли. Пришлось возвращаться на базу без друзяки моего. Но чувство у меня такое было, что он живой, что рано или поздно выберется, явится. Интуиция такая. Так оно и случилось. Где-то через неделю, - а я уже и волноваться начал, - вылез Лёва из джунгля. И не сам. Вместе с энтой обезьяной. С самкой ифней. Что оказалось? Он шел последним, тормознулся по нужде, думал - потом нагонит, а когда кинулся - нас уже не было. Местность сильно пересеченная оказалась. Пока он туда-сюда мыкался мы уже на приличное расстояние отошли. Так он и заблудился. Боеприпас у него был, в рюкзачишке - харч на первое время, компас, чего еще нужно? Лёва не сильно-то и испугался, знал, что один хрен сможет выбраться, если что. Определился, с картой сверился, хотя карта там не очень помочь могла, и двинул. Когда дело к ночи пошло, решил устраиваться на ночлег. Надыбал дебелое дерево - росли там такие, руками не обхватишь, дуплистые и ветвистые - забрался до первой развилки, на предмет змей проверился и задремал. Ночь нормально прошла, только птички какие-то верещели без умолку, они там всегда верещат, к этому привыкнуть можно. А утром его разбудило какое-то копошение под деревом. Левушка так хорошо устроился, что его снизу и не разглядеть было, а сам, конешно, все видел. Выглянул он в прореху между листьями и чего видит: стоят под его деревом две эти самые обезьяны и вроде как ругаются. Он попервах их за людей принял, но только откуда там, посередине дремучего леса, белым людям взяться? Опять же обезьян этих по запаху можно было определить. Смотрит на них Леха и ему по приколу, вишь ты, потому как уж больно они ему людей напомнили. Самец, значит, вроде как энтой девахе любовное предложение делает, типа - а не пройтись ли нам, милая барышня, до тех вон кусточков на предмет обоюдоострого соития? На что деваха знаками и сопением дает ему понять, что обломно ей по кустам шариться, да и рожа у тебя, друг любезный, не та совсем, что в девичестве мне грезилась. Не возбуждает. А потому, не пошел бы ты, дядя, на это самое... Тут самец, ясное дело, начинает нервничать и возбуждаться, что с дерева даже абсолютно отчетливо видно, и отвечает бухтением и тоже жестами - ах, так вам моя физия не по ндраву, ах, так ты, зараза, кочевряжиться будешь? А только тута тебе не город, мол, тута тайга - закон, медведь - хозяин, а потому, фройляйн, плиз, будте так добры... Ну, и начинается у них, значит, акт грубого насилия.
На задворках города протекает мелкая речонка. Стыдливо прячет своё нечистое и шумливое тело за задними стенами скучных производственных строений, пованивает по ночам, ютит на берегах редкие небрезгливые или особо романтичные парочки. которые приходят сюда для для совершения вялого промискуитета или распития горячительных напитков, - словом, исполняет социально полезную и незаметную работу. Я систематически наведываюсь в её окрестности по необязательным и необременительным делам, вроде навещения старых знакомцев, - случилось так, что некоторые из них обитают именно там, в старинных хибарах с шаткими деревяными лестницами, с запахами постного масла, плесени, кошек, убогости и ветхого неспешного мещанского уюта. Жизнь в них проистекает по своим особенным правилам, уже непривычным для прочих частей ожлобившегося Голема. Здесь принято сушить бельецо во дворах, складировать дрова у стен кривеньких сараюшек, выставлять на подоконники орущего Блэкмора, раз в полгода красить входные двери мерзкой коричневой краской, кормить чужих котов, пить водку у совершенно бесполезно кипящего самовара, уважительно игнорировать местных поголовно умалишённых старух с презрительными взглядами, стрелять сигареты у каждого случайно забредшего, занавешивать окна первых этажей пожелтевшими газетами советского периода и напрочь игнорировать скороспелые сиюминутные сюжеты, которые сотрясают прочие пространственные участки действительности. Такие вот неактуальные места. Иннокентий Варфоломеевич, он же старик Гориныч, живёт в эпицентре вышеозначенного захолустья, сам один, ибо прочие обитатели строения благополучно скончались, разбрелись или растворились среди мельтешащих атомов азота, кислорода и углевода. Предприимчивый дедушка потихоньку, но всй равно как-то сразу приватизировал двухэтажный особнячок, подлатал крышу, пустил в подвал двух квартиранток из полумифической провинции и засуществовал припеваючи. В своё время я арендовал у него три комнаты на чердаке под мастерскую, пока не подвернулось помещение ближе к центру. Отношения наши носят обоюдопрагматичный характер: я присутствую при его попытках приобщиться к прекрасному и поддерживаю стариковские экстремально-еретические разговоры о современной живописи, а он учит меня жизни и ещё – правильно матюкаться. В общем и целом мы довольны друг другом. Водку мы пьём тоже – это составная часть моего обучения и его приобщения. Последнее время дедушко увлёкся травами. Разбирая залежи хлама на чердаке он обнаружил в картонной коробке с надписью «Сперминъ Пеля» старинный манускрипт, посвящённый траволечению и прочёл его взахлёб, цитируя мне особо вкусные с его точки зрения места вслух. - Вот послухай, дядя! – кричал он мне, хотя я сидел в двух метрах от него. – Послухай, как на самом деле обстоят дела на планете Земля… «… а ежели смешать прополисовую зернь с давленными семенами мышинного горошка и пропарить смесь на крапивном пару, то образовавшейся жижицей излечивают половой недуг, путём её наложения на левое запястье. Ежели наложить средство на правое, то можно избавить больного от наведённой глаукомы и родового сказу. При употреблении же нутряно проистекает охлаждение мысли, ослабление падучей, трясучей и поноса. Також хорошо помогает при расстройстве моргательной функции и застое прямоточных восходящих живительных суспензий…» Так вот, хлопчик. Это тебе не спрэй в нос, это тебе не апсирин упса… Это, бляха-муха, давно утерянные знания про природу человека и шо с ним делать. - Иннокентий Варфоломеевич, - отвечал я, разливая напитки, - сдаётся мне, что это просто кто-то пошутил. Ну, бред же! Какие, на хрен, прямоточные живительные суспензии? Никогда я такого не слышал и не читал. -Ты поглядь, какая бумага! – отвечал дед. – Это настоящая старинная бумага, сичас такую не делают уже! Ты поглядь, она же шашелью побита! Отут она вся в плесени! А буквы? Такие буквы были токо в восемнадцатом веке. - Да откуда ты знаешь, какие там буквы были в том восемнадцатом веке? Ты что, специалист по шрифтам? А бумага в сырости лежала, моль в ней жила годами, чего ты от неё хочешь? Иннокентий махал на меня руками, опрокидывал рюмку и снова лихорадочно листал растрёпанную книгу. Листал он её примерно с полгода, после чего окончательно и бесповоротно начал считать себя травником-целителем и светочем народной медицины. Он убедил себя, что это он излечил мой радикулит – хотя никакого радикулита у меня отродясь не бывало и я слабо представляю, что это такое. Квариранток он тоже пользовал – одной убрал заикание, по его словам; другой увеличил грудь. Не знаю. Я не замечал никакого заикания ни до того, ни после. Как и груди, впрочем. Однажды я имел неосторожность познакомить его с Вахтангом Якобидзе. Схватка двух одиночеств проистекала минут пятнадцать и закончилась взаимными признаниями в безграничном уважении, в любви к настоящему правильному коньяку и к восточной роскоши. Вахтанг тут же поступил к Иннокентию в обучение и через малое время довольно сносно освоил азы ортодоксального украинского матюкания. Его грузинские знакомы даже удивлялись, отчего это так часто земляк начал упоминать с раздражёнными интонациями тех, кто «билят». Оказалось к тому же, что у нового знакомого запущенная форма «тройственного западения пупка», заболевания редкого, подлого и трудноизлечимого. Борьба с которым началась незамедлительно и со всей решимостью. Услужливый старичок литрами варил целительные отвары из подножной соломы и опаивал ими доверчивого и робкого грузина. Не знаю, это ли стало причиной внезапной Вахтанговой повышенной усатости и жизнеутверждающего румянца, или, быть может, причина крылась в чём-то другом, но усы у болезного затопорщились и встали если и не дыбом, то дыбцом, а щёки заалели, словно у юной пейзанки, которая первый раз в жизни открыла для себя косметическую ценность свеклы.
На самом деле попасть на тот берег не так уж и сложно – достаточно дойти до одного из мостов и, хошь пешком, хошь на чём хошь, перебраться на ту сторону… Проще простого… Плёвое дело… Только вот никак я не могу добраться до мостов. Что-то постоянно мешает. Однажды я уже дошёл практически до половины – это был пешеходный мост – как хлынул ливень, причём такой, какого здесь не бывало вообще никогда. То есть ВООБЩЕ никогда. Причём по странной прихоти стихии вода мощным потоком потекла мне навстречу, сбила с ног и вынесла сперва к началу моста, а затем поволокла дальше, по брусчатым мостовым и чащобным кустарникам. Ладно, сказал я себе, когда глумливый природный феномен сошёл на нет, ладно, это простое совпадение, а вот-ка поеду я на ту сторону на метро, небось против железной машины природа ничего сделать не сможет, чай живём-то мы в эпоху всяческих умных приспособ, которые нам и помогают преодолевать и превозмогать… На всякий случай я выждал пару дней, дождался полной погодной благодати и сел в метро на ту сторону. Ехали вагоны правильно, остановки объявлялись именно те, которые и должны были случиться по маршруту; - мало того – когда состав выбрался на поверхность и понёсся по наземному участку, я узнавал пейзажики… Следом в вагоне приключилась какая-то суета, народ странным образом принялся клубиться, грудиться вокруг меня, меленько кивать головами и подавать друг другу странные знаки хитрым образом скрученными пальцами. Пока я в недоумении вертел головой, пока я движением мужественных плеч отбрасывал от себя особо надоедливых пассажиров, пока я объяснял апполонистому юноше, что правила хорошего тона запрещают хватать своих ближних за шею, поезд подрожал всем телом, погудел игриво и вмиг поменял виды за окном , - если буквально только что я ехал на ТУ сторону, то теперь я ехал оттуда… Такая вот фигня, господа. А тут ущё старуха, сидящая напротив, внезапно подмигнула мне, выставила наружу анилиново-розовый язык и пошевелила ушами. - Такэ, - сказала она потом,- и шо ты тут поделаешь? Поделать тут было ничего совершенно невозможно. Я сошёл с проклятого поезда на первой же станции, купил в ближайшем магазине бутылку водки и в тут же подвернувшейся подворотне отпил прямо из горлышка добрую половину. Это где-то там, думал я, это где-то в дальних странах мир устойчив и постоянен; там север всегда на севере и солнце всходит на востоке с завидным упорством; вчера там всегда именно вчера, а не завтра или когда-нибудь.Там можно перейти или переехать реку и запросто оказаться на том берегу. Здесь же пространство не гарантирует ничего, никогда и никому, здесь оно клубится как хочет.
Никада я не сматрю Славика Шустрого, хотя и комментирую, иногда матёрно... Я не очень люблю художественные постановки с закосом под документалистику. Постановка - значит постановка, только жанр сразу определять надо. А то втёрли людЯм, шо типа у нас всё по-настоящему. Гыдко дывытысь. Вооот... Только, собственно, актёришки там хреновые, мордами переигрывают... Да и ножек красивых по-настоящему ни у кого из Славиковых тёток нет. Чего зря глаза амортизировать? Не, лучче в славной падваротинке с каньйаком и этими...эээ... нубийками (16 шт.)... Я таких спектакликов насмотрелся вволю, как и все, впрочем. Они все лепятся по одному шаблону, даже текст меняется очень относительно... То есть можно тупо крыть матом, сидя перед выключенным и даже поломанным телевизором - не ошибёшься. Можно даже для понтов пультиком похрустеть в сторону форточки - типа, щас луну как выключу...
Тут в окрестностях вообще много забавного. В затухающем гастрономчике неподалёку, в тамошнем кафетерии, например, пьёт по утрам кофей Апполинарий Тимофеевич, ветеран партизанских войн Африки, – так он сам о себе говорит, - дородный в верхней части мужчина. Он постоянно облачён в кожаный плащ, который, очевидно, прошёл с ним все джунглевые скитания и перестрелки, причём, судя по прорехам и отверстиям, пули попадали в бойца тайных войн исключительно сзади и в область подмышек. И только одна в голову, о чём свидетельстует вмятина на виске. Апполинарий Тимофеевич прихлёбывает кофе из замызганной чашчонки с ампутированной ручкой и непременно рассказывает окружающим примерно следущее: - Там, ясный перец, непросто всё было, слышь ты, там такие дела творились… что ты! Вот, помню, сидим мы однажды в окопе, жара, гнус туземный последние капли крови выпивает, а сверху постоянно падает всякая джунглевая сволочь, навроде летучей мыши-тупорыла, которая хоть на вид и соплиста, а кожу буравит как геолог тундру. Что ты… От, вишь оно как… А падлюки эти засели в подлеске и от пуза длинными поливают, потому как патронов у них немеряно, месяц на исходе – если не освоишь, так новых не выпишут, ходи как дурак с мотыгой. Но токо и мотыга, если к ней правильно подойти, тоже может чем путным оказаться – был, был у меня случай такой, ща… Клавочка, а забацай дяде ещё напитка… Большое человеческое фенкс… Во-от, пошёл я раз по воду к источнику, - ну, там для кухни или раны омыть, - ведро взял пластиковое, жёлтого цвету и в последний момент мотыгу прихватил – дай, думаю, мотыгу прихвачу, - по пути, если что, бататов намышкую, бойцам к дохлой консерве витаминку притараню, а то шо ж… Ну и вот. А на обратном пути уже, когда я по кустам шарился, бататовую ботву выцеливая, шорох вокруг – глядь, а меня со всх сторон обступили тростниковые бабуи… Нет, барышня, бабуины – то другое, бабуин хоть и неприятная, но всё ж вполне себе обезьянка, а бабуи, особливо тростниковые – животина сволочная, они ближе к человекам, некоторые даже считают, что существо это – плод противоестественного кровосмешения, тьху, бля… Ну, типа того, что когда-то давно… В мифические времена, когда люди ещё и сами не вполне себя людьми считали, одно особенно озадаченное племя в ритуальных, ясный перец, целях, такую фигню практиковало… Какую фигню? Отакую фигню, милая барышня, отакую фиговую фигню, шо вы спрашиваете, как маленькая, у молодого человека своего спросите, он вам расскажет… Обступили меня, значит, эти бабуи и таращатся, а сами всё ближе подступают и как бы бровями играют, как бы перемигиваются, - смотри, мол, пацанва, чего чичас будет… Ну, наследственность же дурная, говорю. Суки, думаю, не на того нарвались, я ж боец спецназа … Вот примерно так общается Апполинарий Тимофеевич с миром. Подозреваю, что мир давным-давно остыл к древнему партизану и к его героическим подвигам, совершённым в глинобитных окопах средь ботанических изысков чужедальних континентов. Что, конечно, обидно. Когда эта обидка перехлёстывает через край, Апполинарий высматривает среди прочих посетителей кафетерия случайного тщедушного студентишку, теснит его пузом в закуток меж холодильными шкафами и пытается стребовать отчёт – что тот делал полезного для Родины, пока сам Апполинарий на чужбине за эту самую Родину кровь мешками проливал и кормил своей молодецкой плотью зловещего джунглевого живородящего гнуса Afropopeus Hormonalicus? Обычно студенты бормочут нечто оправдательное или попросту дёшево хамят, невпопад употребляя матёрные слова, об истинном смысле которых даже не догадываются, - и только один однажды отвалил приставальцу душевную плюху между пухлой щекой и дутым ушком. С тех пор Апполинарий Тимофеевич студентов не любит и считает, что все беды цивилизованного мира проистекают из-за них. Кроме вышеупомянутого «Нахтигаля» набережная приютила ещё целый рад недешёвых и нескромных кабаков для господ повышенной элитарности. На самом деле все они – это бывшие баржи, на которые сверху нахлобучили пригламуренные шалашики. Куча людей, позиционирующих себя как дизайнеры, неплохо нажилась на этом деле. Я лично знавал барышню, владелицу дизайнерской студии, которая втюхала владельцу одного из этих кабаков декоративные панно из вспученного заморского пластика. Дизайнерша носила дизайнерские брючки в обтяжку, бриллиант в пупке, кожаную жилетку на практически голое тело и пузко навыпуск. Своих работников она самолично порола в специальной комнате при офисе плёточкой работы самого Карла Лагерфельда. По этой самой набережной я прогуливался иногда, ютя в одной руке полубутылку средней паршивости коньяка, а в другой – сладчайшую сигаретку. Созерцая по пути хамоватых чаек, попсовито гудящие катерочки, прогулочные лоханки, наполненные суетливо выпивающей публикой и ТОТ берег… О! ТОТ берег… Там было таинственно, страшновато и инопланетно, там росли изумрудные травы, янтарно светились холмы наимягчяйших песков, а за купами геометрически правильных деревьев виднелись крыши архитектурно совершенных строений подчёркнуто загороднего вида… Вау! Я подозревал в них наличие некоей совершенной жизни – утончённых длинноногих барышень с прохладными персями; всепонимающих мужчин, робингудствующих потомков Вольтера и Монтескьё; я почти слышал их простые, но пронзительно глубокие беседы об устройстве всего сущего, я почти присутствовал при проистекающих там отношениях - они были невероятно целомудренны и, одновременно, невероятно эротичны, даже развратны… По ночам там, очевидно, бархатно зудели цикады и специально выведенные певчие сверчки… Пились беспохмельные коньяки и курились общеукрепляющие сигареты… Время там тянулось бесконечно, карамельно и даже пот пах земляникой… Тамошние мужчины легко достигали множественного оргазма, а женщин это состояние настигало буквально каждые пятнадцать минут, совершенно неожиданно и без всякого на то веского повода… Такая вот хрень грезилась мне.
Вот осень началась, что очень важно, да; только говорить об этом нет никакого смысла, потому как начинается она каждый год, причём в одно и то же время. За этим, конечно, что-то следует, стилевые или бытовые изменённости, но это зависит скорее от температуры, а не от гусей крикливого каравана или там от ощущения увядания природы. Знаю я на Подоле одну подворотню – если пройти её, миновав мусорные баки и мумифицированный труп кошки между ними, то можно оказаться в небольшом дворике, вымощенном истёртым жёлтым кирпичом – в одном углу торчит измождённая липа, в другом догнивает двухметрового диаметра катушка от кабеля – перекособоченная, дублённая ветрами, иногда она напоминает останки троянского коня какой-то локальной, слишком местной войны. Посередине пасутся жирные равнодушные голуби. Такое место действия, товарищ. Такова декорация, хороший господин – а ты ведь хороший господин? – такова действительность. На первом этаже обитает прелестная барышня Анжелик; что с того что, скорее всего, это не настоящее её имя? Она носит лакированную сумочку вороной масти, она носит в ушах почти настоящие брильянты, она всегда очаровательно и только чуточку пьяна. Если попросить у неё сигарету, то она начинает смотреть пристально и как-то мимо, затем долго роется в недрах вышеупомянутой кошёлки и протягивает, наконец, раскрытую пачку каких-нибудь нескромных и пустячных сигареток, из тех, которые любят курить недосовершеннолетние барышни на крыльце своего первого в жизни офиса, - на ней изображены извивистые цветочки. Надо извлечь сигаретку, шумно понюхать и покивать: «Ай, благодарствуйте, барышня, ах, прелесть что такое…» На третьем проживает Вахтанг Якобидзе, потомственный грузинский, естественно, князь. Он частенько курит на своём балконе, туша окурки в ржавенькой консервной банке, куда, заодно, и плюёт. Во время поглощения табачных дымов князь отрешённо смотрит прямо перед собой и иногда переводит взгяд на небо, – в этом случае он слегка покачивает ладонью правой руки, как бы спрашивая – ну и...? Терпение, - должно быть отвечает небо, - ждите, товарисч, придёт и ваш черёд. Облачён он почти всегда в бордовый халат, который, полагаю, числится парчовым, - если есть где-нибудь на дверце гардероба краткая опись хранящегося в нём барахла, то напротив халата значится – парчовый, бордо, снят лично г-ном Якобидзе с трупа Шемаханской царицы после её подзадержавшейся кончины, справка верховного евнуха, генерального постельничего и унтер-камердинера прилагается. Якобидзе кудряв, небрит и попросту волосат. На балконе у него так же неприкаянно, как, должно быть, и на душе – он не торгует на рынке мандаринами и не кричит вслед длинноногим красоткам «Эцх!», он далёк от криминала и старается не вести себя как заскорузлообматеревший мачо в седьмом поколении. Если поднять голову горе и повосклицать: «А не угостишь ли меня коньяком, князюшка? Исполать тебе, хрен горбоносый, понаехало вас тут!», то Вахтанг встрепенётся, приосанится и покажет рукой – щас, щас, красавчик, угостить коньяком страждущего – не последнее дело на планете Земля. Он скрывается в недрах апартаментов, чтобы спустя малое время появиться с плетённой корзиночкой в руках. Приговаривая что-то неразборчивое и отечески-ласковое он приспосабливает к корзиночке бечёвку, опускает внутрь картонку, тщательно выравнивает её и водружает сверху рюмку зелёного стекла. И только потом наполняет рюмку просимой влагой и архиосторожно начинает опускать вниз. Я хочу повторить – архиосторожно. Такой это человек. Коньяк у него всегда хороший. Ни разу не было случая, чтобы он подсунул мне какую-то гадость. Коньяк надо принять так же аккуратно, не торопясь – зачем торопиться, да? - поднять рюмку и изучить содержимое на просвет, затем понюхать и слегка прикрыть глаза – мы же понимаем в коньяках, нет? – и только потом выпить. Неспеша. - Да, - надо сказать, ставя рюмку обратно в корзинку, - хороший. Действительно хороший. Благодарю, состоятельный господин. А не произрастают ли в твоих прекрасных далёках солёные огурцы? В этом месте Вахтанг начинает гортанно ругатся на неясном мне диалекте, размешивать руками воздух и вновь удаляется в недра обиталища. Через некоторое время из балконной двери вылетает плитка шоколада в расфуфыренной обёртке и шмякается к моим ногам. - Жри! – кричит состоятельный господин, вновь возникая на балконе, - что ты собираешься закусывать? Коньяк? Плебей, хам, не эстет! Не стой там больше, иди по своим делам, иди в ганделык… Последнее слово он произносит таким образом, что становится понятно – «ганделык» - это гораздо хуже чем предбанник общественного туалета в третьеразрядном кабаке какого-нибудь Порт-Саида, что это – дно самой глубокой пропасти куда только может упасть истинный пониматель элитных горячительных субстанций. Или даже обратная сторона дна. На четвёртом обитает Анастасия. Образ её жизни загадочен и вызывающ. Дома она бывает крайне несистематично и мимолётно, в одежде придерживается богемно-бордельного стиля, что и не удивительно, ибо на хлеб насущный барышня снискивает песнопениями в кабаке «Нахтигаль», который разместился на пригламуренной барже, пришвартованной к причальной стенке на набережной. Ансастасия тоже любит курить на балконе, облокотившись острыми точеными локотками об трухлявенькие перильца и выставив коленку меж прутьями. Иногда она музицирует и поёт странные песни, сплошь пронизанные кокаинными эмоциями и неестественной химической тоской – так, во всяком случае мне слышится снизу. Вкупе с Вахтанговским коньяком это вызывает диковатые ощущения – мне кажется тогда, что мир мал, сумрачен, что за стенами ближайших домов бродят добрые, мягкие и молчаливые люди, почему-то с мешками, одетые нездешнее, что пространство обрывается сразу за окружной - внизу плещутся лиловые сумерки и гудит трансформатор. Не удивлюсь, если когда-нибудь окажется, что именно таким образом дела и обстоят. За окружной вообще много чудес. Такие дела, товарисч. Ах, да, вот ещё что – за лавочкой, на которой я обычно размещаюсь, имеется небольшой такой тупичок, уютная загогулина, - в ней приютился жестяной домишко, полутораспальная будка, в которой слесарят Гоша и Антоша, бывшие потомственные интеллигенты.
По периметру Киева, примерно по старой Обуховской трассе, через Гвоздов и далее по старой же Васильковской дороге, проходит система подземных ходов, тоннелей и проходов. Часть их датирована семнадцатым веком, часть – веком восемнадцатым, далее следует хронологический провал, который благополучно завершается в двадцатом системой фортификационных траншей с выходами их них в лабиринты под линией дотов Киевского укрепрайона. Но мало кто даже из специалистов знает о существовании так называемых Тоннелей Малой Оккупации. О Тоннелях Большой Оккупации не знает практически никто. Малоприметный проход в одну из частей Тоннеля Малой Оккупации находится в заброшенном карьере у села Крюковец Глубочицкого района Киевской области. Проход скорее всего прорыли рабочие карьера в послевоенные времена, о чём можно судить по вырезанной на полусгнивших брёвнах примитивного крепежа надписи: «Иннокентий Хрипулин, 1947 год»; в самом тонелле, в расширении, именуемом «Привальная ниша №26»,во время первичных исследований в июле 2002 года обнаружено дермантиновое портмоне, в котором среди немногих уцелевших бумаг сохранилась записка: «Третья маршевая колонна на гор. Киев, сфера обслуживания, Оболонь, Подол, Лукьяновка; брюнеты, пиво, умеренные». Вызывает интерес тот факт, что в то время, которым датирована бумага (1950 год) городского района под названием Оболонь ещё не существовало. На документе можно различить оттиск печати некоего «Засыльно-передаточного пункта №3 при комитете Органического перемещения». Остальные артефакты представляют собой практически полностью уничтоженные временем и сыростью фотографии, на которых при использовании высокочувствительной оптической аппаратуры удалось разглядеть изображение, что, впрочем, отнюдь не прояснило суть находки – на фотографиях оказались запечатлены предметы одежды, обувь и головные уборы. Они высадились где-то в лесах под Винницей, забросали межпланетный челнок прелой листвой и двинули на столицу, по пути покупая искусственно состаренные штаны, остроносые башмаки и курточки с гламурными песцовыми воротниками; на подступах, когда в воздухе уже пахло большим городом, они массово пробили небольшие отверстия на разных частях тела и продели сквозь них кусочки металла с приклеенными осколками бутафорского незамысловатого стекла; на самой окраине они придали лицам глумливо-нахальное, с оттенком многозначительности, выражение и вошли в город .
Шо хочу сказать... Спросите меня... В Киеве нашествие гопников. Нет, не так. Киев оккупирован гопотой. Приезжей. Патамушо своей было мало и она знала своё место.Оно, конечно, человек имеет полное право передвигаться вселенной туда-сюда, но почему вся могутняя и незалежная Украина непременно стремиться в мой город? Я же не виноват, что я здесь родился! Ладно бы, если бы гопота приезжала и перенимала лучшее или хотя бы не мешала жить! Нет! Все приезжают со своим уставом и начинают лечить коренных киевлян как следует говорить, одеваться и думать... Ещё гопота всегда права. То есть - совсем-совсем всегда. И во всём. Более уверенных в своей правоте, исключительности и уме людей я не встречал. Ещё гопота полагает, что всем прочим очень интересно слушать её разговоры, поэтому разговаривает очень громко и напористо, а на нижайшие просьбы окружающих приглушить звук иди хотя бы перестать матюкаться, переполняется наисправедливейшим гневом и ненавистью к этим зажравшимся киевлянам, которые, конечно, виноваты во всём плохом, что было в жизни простого украинского народа. Мало того, провинциальная гопота подозревает, что именно киевляне распяли Христа. Гопник почему-то считает, что ты ему должен. Просто должен и всё. Если начать бить гопника по лицу (защищаясь и обороняясь), то гопник сначала удивляется и недоумевает, потом свирипеет, потом обижается и начинает объяснять всем присутствующим, шо токо хотел пошутковать, шо токо хтив цигарку попросить у этого злого дядьки; при этом он водит глазами вокруг в поисках милицинера - милицанер социально близок гопнику, поэтому всегда придёт на помощь. Гопники предпочитают передвигаться табунками, а нападают не менее чем вдвоём-втроём. Гопники - это такие люди, которые очень плохо относятся к супер-модераторам... Впрочем, к простым модераторам они относятся тоже плохо. Наблюдал картинку: три в жопу пьяных потомственных интеллигента (один в сером мятом костюме, сопревшем под мышками, один в очках, перемотанных синей изолентой, а ещё один - с древним дермантиновым портфельчиком) метелили хрупкого гопника - с присвистом, хряканьем и замысловатыми интеллигентскими матюками. Потом к ним присоединилась библиотекарша - грубое животное с дулькой на голове, седыми волосками из ноздрей, в белоснежной полупрозрачной блузке... Эта сразу начала дубасить горемыку тощим коленом в пах... Гопник даже не отбивался, только стоял, прижавшись к стене и бледными губами шептал: "За что, дяденьки? Шо я сделал? Ай, больно... Атпустите миня к маме..." Но озверевшие от безнаказанности и молчаливого попустительства милиции интеллигенты не унимались. Прохожие еле отбили мальчугана, отнесли в госпиталь, купили фруктов... Выходили всем миром, словом. Так славно! А эти три интеллигентских морды всё так же сидят на корточках где-то в районе Крещатика, бесконечно курят, пьют пиво из горла, задирают молоденьких сельских дурочек, которые прозябают в шикарных центровых офисах и иногда, под настроение, гоняют робкую и малочисленную киевскую гопоту, которая уже и без того лишний раз боится на улицу выйти...
Вот так - просыпаешься к обеду - из-под простыни торчат семь пар разнополых ног, одни даже с маникюром, рядом с кроватью горка пустых бутылок и три пепельницы с жирными "господскими" окурками... На кухне смеются, целуются и, судя по звукам, не только. В ванной шумит вода и тоже не только. Собачки (овчарка, мопсик и, кажется, дворняга) весело носятся по коридору с остатками бараньего бока, на балконе орёт в мобильную трубу небритый типчик с бутылкой пива в одной руке и водки в другой. Туалет занят барышней с газетой. Мусчина в штанах на босу ногу доедает оливье, сидя в ногах братской постели - и прямо из тазика. Хочется в баню, но страшно, сил нет. В прихожей голоса - это вернулись из супермаркета ранние пташки с новым алкоголем, колбасой и чересчур энергетическими напитками, некоторые из них пускаются в пляс прямо в коридоре, звеня посудой и попутно медленно раздеваясь. В углу типчик с порочным, но добрым взглядом пытается нюхать зубной порошок с ментолом, морщится, чихает и плачет, но пихает и пихает в ноздрю. В другом углу происходит комический стриптиз - прекрасная незнакомка пытается выпутаться из штанов, свитерка и стрингов одновременно, ещё со вчерашнего вечера, безуспешно. Она давно устала. Дружно звонят все мобилы. Качается люстра. Всем немножко стыдно.
Растёт в Полтавской губернии одно растеньице - верболист могильный... Так вот, если его подержать на пару, а затем смешать с молотым очеретовым углем и съесть пару ложек - то эффектец образуется поучительный. Попервах будто колокольчики слышать начинаешь, следом - песни небесных гурий, только почему-то на молдавском, а ещё потом приходит слишком отчётливое понимание, что жизнь штука сложная и как бы с этим надо что-то делать... Потом и третий глаз открывается... Да что там открывается! Прямо таращится начинает, вот только соринка малая смотреть мешает. Потом и четвёртый прорезается, только маленький и красный, он видит в инфракрасном диапазоне, но преимущественно всякую чепуху вроде кислородно-углеводистых бабок - насекомых таких, состоящих их сгущённого воздуха и пыли. Ой, да что там говорить, стоит попробовать и всё посмотреть самому. Только, товарисчи, предупреждаю сразу - после этого наступает анемия стрекательного нерва, суток на трое... Был у меня в своё время такой знакомец – Пётр Тимофеевич Пшебышвский; так вот – имелось у него хобби – измышлял он на кухоньке разные ботанические снадобья с целью повышения иммунитетов и общего укрепления организма для. И приключилась с ним однажды весьма странная и поучительная, очевидно, историйка. Как-то раз, в августе месяце это было, в пору хрустальных серпанков и войлочных туманов, насыпал он в чугуниевую кастрюльку чабрецов и любистков всяческих, сдобрил отваром из одуванчиковых корневищ, на дно приютил кремушек, привезённый самолично из Алтайского края… Вскипятил, проварил, пенку мутноватую с поверхности собрал… Что сказать… Пахло вроде борщецом, но, с другой стороны, будто бы и немножечко ацетоном, только фруктовым. А надо знать Петечку – он паренёк неторопливый и последовательный, в своей жизни спешку не допускает – такой себе, в ритме венского вальса, товарищ. Сунул он своё отварное измышление в холодильник и спать пошёл, потому как дело уже к утру продвигалось. Сверху крышечку нахлобучил на кастрюльку и сунул. На следующий день встал он поздно, ближе к обеду, сварил кофе, робусту в смеси с королевской аравикой, выпил неторопливо из крохотной чашчонки веджвудской работы с пышногрудой русалкой на боку, рогалик перцовый откушал и, потирая внезапно вспотевшие ладошки, открыл холодильник… Попервах он и не понял ничего – показалось ему, будто в холодильнике степь раскинулась, с ковылями и верещанием сверчков, и будто ночь там стоит, синяя, бархатная, только у окоёма зарницы пополыхивают, да где-то вдалеке костерок горит… Хорошо прожаренной бараниной потянуло, сладким голландским табачком «Кэпстэн» и примятой полынью… Петечка с испугу дверцу захлопнул и некоторое время ходил возле холодильника, постукивая об пол голой пяткой – вечно у него пантохля на левой ноге протиралась. Прислушался – ничего, вроде тихо, вроде никто с той стороны не ломится и не требует невозможного. Тогда он опять двецу приоткрыл… И вправду степь. На небе созвездия мерцают непривычных очертаний, - Большая Медведица, например, в виде пирамидки такой на кошачьих лапках, а на груди у неё – медалька «За предельную отважность». На фоне красноватой луны завис угловатый силуэт то ли ночной пташки, то ли чего-то подраконистей… А от костра, издалека, не очень внятно, песня доносится, что-то про нелёгкую женскую долюшку, так если бы смешали немножечко спиричуэлса, рязанских матёрных частушек и монгольского горлового пения… Из морозилки ему «Угу…» кто-то сказал филиньим голосом, но вполне по-матерински, и по макушке потрепал. Справа налево кто-то в ночи слабо различимый протопал, мускусом пахнуло. Бабочка ночная от лица шарахнулась, суетливо уплотняя вокруг себя воздух и жалобно попискивая. Луна тут ещё помигала и вроде как ниже опустилась, стала громадная, рыхлая, будто на сносях. Петечка Тимофеевич первым делом подумал, что, вот оно, сумасшествие, здравствуй дом скорби и доктор с безжалостным шприцом, но потом вспомнил, что у него справка есть от министерства душевного здравоохранения и что действительна эта справка до две тыщи пятнадцатого года, а, стало быть, с головой у него всё в порядке… И дело тут, скорее всего, в самом холодильнике «Кэнди Лэксус Супер Плюс» и во вчерашнем зелье. То есть за ночь образовалась некая какая-то химическо-пространственная реакция, сопровождаемая выделениями переформатированной материи и перекособоченного времени. Следующий пару часов мой товариш Пшебышевский пристально изучал вновь образовавшееся простанство, вглядывался в даль необозримую и втягивал трепещущими ноздрями густые нездешние ароматы. Он даже попытался протиснуть внутрь собственного холодильного агрегата плечи и руки, дабы сорвать пук иномирных ковылей или чего там попадётся, но попытки эти не удались – нутрецо агрегата оказалось узким, странно завёрнутым, словом – непроходным. Только один стебелёк удалось ему зацепить двумя пальцами и втащить сюда, в наш дольний мир. Я видел его, изучал и даже из одного высохшего листка заварил чай… Растеньице было красного цвета, с обилием воздушных корешков и, пока не высохло над газовой плитой, трогательно хрипело. А чай оказался так себе, пах тухлой рыбёшкой, а в остывшем виде загустел до консистенции холодца. Только вот эффект от него вышел забавный, об этом другой раз, сейчас ещё не время, сейчас осмыслить произошедшее надо… А через ещё пару часов напряжение в сети скакануло до невозможности – ну, знаете, как у нас это бывает – чья-то халатность, изношенное оборудование, наводнение в Сахаре и ураган под Пензой, у деревни Малые Вислюки, - словом, перегорел холодильник. Ещё погорели тостер, паяльник, утюг, Петечкин любимый паровой молот и почему-то сливной бачок в туалетной комнате, - но их не жалко. А вот холодильника с новым мирком – да. Там, может, новые смыслы имелись, достопримечательности всякие, идеальные общества, длинноногие мулатки, большие любительницы Пшебышевских, озарения, просветления и торные шляхи к нирване, мало ли… И теперь что? Четыре дня мы с Петькой глушили «Хеннеси», практически плакали, как дети, хлопали ладонями по столу, но ничего так поделать и не смогли. Безвозвратность – она имеет свои жёсткие технические свойства, она не отменяется кнопочкой в левой верхней части клавиатуры.
Шото мне скучно с утреца. Ща поем ванильной макухи, оботру организм ароматическим желированным одеколоном и пойду погоняю орлов и вепрей, наведу шорох в шороховницах и проведаю мулаток. Блин, всё требует персонального внимания и личного приутствия, руконаложения и глазокосия, пристального присмотра и перманентной смазки смазью. Ни на миг не отвлечься, ни на миг не погрузить туловище в паточные воды океана Большого Вселенского Отдохновения, в недрах коего скользят смутные тени медовых рыб и колосящихся благодатью архишоколадных водорослей... Горько мне от этого. Пойду набью морды орлам, измордую вепрей, как было выше отмечено...
Также будет интересно рассмотреть ролевое распределение типов в практически любом социальном коллективе - от матроского кубрика до гламурного офиса средней паршивости. Чтобы было понятно, попытаюсь пояснить на примерах, первыми пришедших в голову. Полагаю, что нижеприведённых ролей каждый в жизни встречал с избытком. Итак: -герой-любовник, -девочка-припевочка (возраст значения не имеет), -светлейшая леди (подтип снежной королевы, но с несколько усиленной компанейской составляющей, бытовое определение "стерва примороженная"), -пьяный матрос (почти аналог рубахи-парня, но со склонностью к немотивированному мордобою и последующему братанию в умывальне), -рубаха-парень (липкий, как банный лист, при приближении милицанера рассуждает очень здраво), -фея (она же девочка с голубыми волосами, существо настолько эфемерное, что практически не ест, а только смотрит. Иногда напивается и тогда на очень короткое время способна стать падшей женщиной из псевдоэлитного порт-саидского кабака. Наутро типа ничего не помнит. Мечта начинающих бытовых поэтов) -поп-расстрига, -сельский дурачок, -дитя окраин городских (пригламуренная гопница с целомудренно-развратным взглядом и лакированными ногами. Любит всё прекрасное. Любит повторять "Я в шоке" по любому поводу и даже без), -сисадмин ( почти аналог попу-расстриге, но с закосом типа в ироничность и цинизм. На самом деле раним и нежен в глубине души. Делится на два основных типа - поджарый, с хвостом на затылке и плотный, с типа бородой или с желанием бороды)...
Новая тема « Синее ли небо?» Автор: Мне кажется, что небо синее, может быть с лёгкими вкраплениями ультрафиолета и светлого кобальта. Пан Вояжык: Чепуха. Трава зелёная. Македонянин: Гы… Небо похоже на сиськи. Прэкрасна панна: Нет-нет, друзья! Небо оно такое… Фиолетовое, розовое, такое жемчужное как бы… Викинг: Дорогая, это было не небо, если ты о вчерашнем… Это было совершенно в другом месте. Автор: Тыц! Как это – небо не голубое? Та вы шо? Пан Вояжык: А ты не хами, быдло! Научись писать сначала, и нехрен расписываться за всех! Я систематически смотрю в небо и частенько летаю на самолётах, поэтому заявляю – трава зелёная! А кто не согласен – тот козёл. Прэкрасна панна: Вы все малообразованы, мальчонки. Нет – мальчоночечки. Небо – оно всё же скорее как бы такое розоватое, в звёздочках из фольги, а иногда по нему проплывают как бы солнечные такие зайчики… Вечная Весна: Щас как возьму лопату! От я тут кого-то закопаю. Викинг: Дорогая, это было не небо! Это был потолок найтклаба, пойми, моя мармеладка, цьом-цьом. Автор: Я фигею! Гаспада – небо голубое! Это очевидно! Так его даже дети рисуют! Саксаул: Ссылочку, пжалста. Ибо транспаранция релятивистских идей подлежит всяческому эмпирическому исчислению, особенно в пределах парадокса Босха и ван дер Ремикса-младшего, о чём я неоднократно упоминал практически во всех темах. (см. БСЭ, том 15, стр.128) Пан Вояжык: Скоты! Не пишите, если не знаете! Там ещё роса бывает! Македонянин: В крайнем случае – на жопу, только красивую. Вечная Весна: Сейчас как ударю лопатой по безволосой тыкве! Кто срубил мой орешник? Автор: Мона я закрою эту тему нахрен? Адмиииин! Мона? Админ: Низзя. И небо, кстати, похоже на животик Анжелины Джоли. Новая тема: «Тралялялка – 303» Прэкрасная Панна: Добренькое утрецо, сладенькие мармеладочки, цьом-цьом… Неукротимая Лань: Наидобрейшее утришишечко, плюшечка с корицей… Прэкрасная Панна: Не поняла? Почему это плюшечка? Почему с корицей? Чингачгук: Привет, блин, леди! Падйом! Вечная Весна: Ща как дам лопатой… Прэкрасная Панна: Ты считаешь меня сдобной и в пятнушку? Да, моя конфеточка с фритюром? Чингачгук: Тумс-тумс… Можно я немного поскабрёзничаю? Вечная Весна: А лопатой? Чингачгук: Та я немножко – скабр-скабр-скабр… Вот и всё… Неукротимая Лань: А давай чаю? Чайку, да, моя зефиринка? Луцкер: А може по водке? щас я тут картиночку прилеплю… Всем видно? Чингачгук: Хух, давай! Хороша, зараза, даже в модеме не нагрелась нисколько… Луцкер: Щас ещё огурчик… На, нюхни… Не, левее, возле правого нижнего угла экрана, я там селёдкой мазнул, вот этой, вишь какая сочная… Экран не лапай, да? Прэкрасная Панна: Так всё-таки, кто здесь пышка? Да ещё и непонятного коричневого цвета? Неуротимая Лань: Чаю, чаю, хочу чаю, аж плачу… Македонянин: А, кстати, все в курсе, что небо похоже на сиськи? Вечная Весна: Отдай мой орешник! Хочешь получить лопатой по репе? Македонянин: Ой-ой, мона подумать… Луцкер: Ваот ещё одна питьевая картинка – про ликёр. Это – бабам, тойсть, ледям… Чингачгук: Ацтой! Давай спиртягу! Мона я хаману? Все (хором): Мона! Чингачгук: Хаман-хаман-хаман! Круто!
Вот тут у меня под окном стоит передвижная лаборатория-прививочная, и вывеска на ней "Штуцерное прививание от всех известных науке заболеваний, включая эмоциональный сказ, вирусный иммунитетник и вывих левых полушарий очень головного мозга". Доктор такой на подножке сигарку покуривает - халат у него окровавленный, во лбу зеркальце горит, меж пальцев скальпелёк посвёркивает. Думаю, а может и впрямь - пойти, привиться от чего-нибудь? Опыт прививок у меня обширный. Одному моему знакомому, а звали его Тимофеевич, как-то вкололи закукливатель для мотылёчков - так дружок мой сорок дней в лёжку лежал перед телевизором, пах страшно, коросточкой покрылся, снизу стал розовым, а сверху зеленоватым, а потом коконец лопнул и внутри оказался он же, Тимофеевич, только с полупрозрачными крылышками, выпученными глазками и приятно заволошенным брюшком. С тех пор он питается только акациевым нектаром и абрикосовой гнильцой, щебечет непоздешнему и как только цветочек где увидит, так норовит сверху усесться. Говорить с ним положительно ни о чём невозможно - он только пыхтит и похрюкивает, а ещё пьёт пиво небывало, костерит демократическую власть и утверждает, что его очень багато и что он одним махом семерых побивахом. А ещё была у меня одна знакомая барышня - эфемерное трогательное создание, так она на полном серьёзе утверждала, что её папа - верховный генерал подводной кавалерии и непременно оставит ей в наследство небольшой островок где-то под Мадагаскаром. По вечерам она любила наигрывать на рояле милые пьески из "Дэф Леппард" и всё обещала показать мне небо в стразах от Сваровски, а потом увлеклась самолечением, в частности постановкой на подспинье мятных пейотных горчичников, и понеслась по наклонной вверх. Теперь она наигрывает на свирели в джаз-коллективе работников элитных офисов, носит ожерелье из пробок из-под шампанского и седьмой год мечтает захотеть выйти замуж. Вот к чему приводит некоординированное самолечение. Лучше уж штуцерное прививание. И не надо нам чёрных птиц, жалких самоубийских ручонок и чуждых нашему самому прекрасному в мире менталитету вудуистских кундштюков. Так а что я? Может быть это у человека миссия такая в жизни, может такое у неё Дао, что тут поделаешь? Я же не могу знать всех концов и начал, не могу разобраться во всех хитросплетениях подзапутанных нутряных миров всех знакомцев и знакомок! Я могу только приволакивать пищевые шоколадки, выслушивать жалостливые тексты на ночной кухне и иногда танцевать утешительные танцы на холодильнике, царапая белый лакированный бочок когтиками. Ещё могу места показать в Киеве, где пространство истончилось - там можно пролезть на Ту сторону и покопаться в шестерёнках и маховиках с целью что-то подправить в своей жизни здесь. Только туда идти по неудобьям, а у моей подруги, Зиной её звали, кстати, обуви подходящей как раз не нашлось, только модельные туфли на каблуках из нержавеющей стали, так что и тут невозможность образовалась. Сложно всё это. Дык, милая барышня, разве ж подкова от такого помогает? Да ни в жисть! Подкова хороша в виде грузца капусту квасить или там если отбивнушку отбить на полу в кухне, а ещё от засилья нелигитимных домашних зверьков вроде таркашек или ночных кладовочных побегайцев - надо только её вымочить в газетном рассоле с небольшой толикой ароматической макухи, на третий день добавить серебристого купороса, а после образовавшейся пластической массой обмазать дверные рукоятки. Сами увидите: все непрошенные зоологические разновидности покинут ваше обиталище раз и насовсем, а вместо них появиться приятная нюхательная атмосферка и сплошная ионизация воздуха, сопровождаемая финансовой лепотой и пониманием постылых окружающих. Сообщаю этот древнейший рецепт в виде рекламого бонусу, все последующие будут обходиться вам в 2-3 пирожка с капустой и пару стишков собственного приготовления про смысл всего сущего.
Долгие годы полунощных размышлений о судьбах мировой живописи не могли пройти даром. Рано или поздно напременно должен был выработаться свой взгляд на тенденции, способы и образную базу этого замысловатого процесса. Он и выработался. Замечу сразу, что говорить о столь обширном деле можно используя различные, зачастую перпендикулярные системы координат, - начиная от рассмотрения формальных живописных методов и заканчивая искусствоведческими опусами ни о чём, после прочтения которых становится невыносимо стыдно за собственную, вдруг осознанную одноклеточность, малоподвижность ума и за наглый обман доверчивых покупателей картин. Меня же, более прочих, занимал вопрос: зачем человек, именующий себя художником берёт в руки кисть, мастихин или хвост мёртвого осла, становиться перед распятой на рейки тряпкой, чтобы с различной степенью тщательности измазать её слоями краски? Что он собирается доказать себе, окружающим или всему миру? Нормален ли он? Чем он вообще занимается, когда говорит, что занимается живописью? А само слово «живопись» означает что? Живенько писать? Почему писать? Ссылки на терминологию давно почивших великих не убеждали, - никто из ныне прозябающих не бывал у них в голове и не слышал истинных слов для описания процесса , которые они употребляли внутри себя. Один изображает сцену массового убийства среди лужков, скал или псевдоримских экстерьеров, называет это батальной живописью и совершенно искренне считает себя проводником прекрасного. Другой рисует даму в парче, соболях, жемчугах и в прочих этой дамой заработанных цацках, которая лукаво, мудро, игриво, загадочно улыбаясь смотрит в камеру, то есть на толпу суетливых японских туристов, и утверждает, что именно таким и является внутренний мир этой дамы. Ведь широко известно, что мимические складки и лицевые мышцы наиболее полно отражают истинную сущность человека. Видя, с какой лёгкостью окружающие пускают в ход мыльницы и более крупнокалиберную фототехнику безо всякого на то повода, я понимаю, что искушение увековечить мимолётность сидит, очевидно, в генах. Третий, не мудрствуя, тащит на холст всё, что видит вокруг себя: нагромождения кучевых облаков, стволы и кроны красиво разбросанных по околицам деревьев, прочую ботаническую благодать, орошает нижнюю часть рабочего пространства ручейком, разбрасывает где только можно замшелые валуны и мостит рядышком румяную пышнозадую пейзанку. Это именуется передачей красоты природы. Возможны варианты и вариации. Прошу не ругаться сразу — я отнюдь не ставлю под сомнение прекрасность подобного рода живописных явлений, я просто описываю видимое на холсте. И так далее. Собственно, настоящих живописных сюжетов не так много. Я имею ввиду базовые сюжеты, а не их видение разными людьми или интерпретации. Хотя многочисленность ботанических запечатлённостей удручает. Остался ли в европейской части планеты Земля хотя бы единожды не увековеченный чьей-то шаловливой кистью пейзажик? И какова стоимость этих глобальных залежей красочных пластов? А обилие «русских берёзок» добивает окончательно. С непременными куполами на заднем плане. Иногда кажется даже, что живопись как явление была специально изобретена для тиражирования этого символа дурнопонятой духовности. Действительно, какого рожна ковыряться в собственной путанной, подзапущенной и полуопустошённой душонке, если достаточно нашевелить берёзу и репоподобную крышу — и ты уже певец наипрекраснейшего? Певец, практически, некоей национальной идеи. Следущий большой вопрос возникает при созерцании толп, сонмищ и черед упитанных мужчин в различного рода официальных одеждах всех прошедших эпох. Они смотрят как один просветлённо, они бесконечно мудры, что сквозит в их взглядах из-под насупленных бровей, они ютят на откормленных туловищах ювелирные цацки, долженствующие поведать зрителю о повышенном ранге владельцев. Некоторые из них примостились на вздыбленных лошадках, другие оседлали резные креслица, ещё одна категория, самые романтические, должно быть, гордо развернули профили на фоне пунцовых драпировок или арочных окон, выходящих, опять же, в поля, луга, чаппарали, саванны и на горные хребты. Что должен испытывать я, человек, никого из них не знавший и отнюдь не уверенный в истинном наличии столь тщательно прорисованных добродетелей и совершенств? Такая картина может быть забавна для меня лишь с исторической точки зрения, только лишь как иллюстрация к историческому анекдоту, связанному с изображённой персоной. Это соображение ни в коей мере не касается ни одной из по-настоящему сделанных картин. Что бы на них не изображалось. К ним совершенно другой счёт, о чём наверняка будет сказано ниже. На таких, если смотреть правильно, изображены вовсе не надутые собственной важностью дядьки. Дядьки — только повод. Но ведь для большинства зрителей, тщетно пытающихся приобщиться к прекрасному, существует лишь один сюжет – как Ваня любил Машу и что из этого вышло. Вариант для эстэтов –мама мыла раму. Для эроэстэтов – мама моет себя. Для альтернативных эстэтов – мама не моется никогда. Слов нет, сюжетец полновесный, могущий быть сюжетец, вот только беда – он отчего-то претендует на единственность, всеохватность и вселенскую канонистичность. Тут-то и начинается проблема. Что делать с подпольной армией людей, которых совершенно не интересуют внутриклановые разборки вымышленных персонажей, их многозначительные междусобойчики и претензийки на глобализм? Которых вообще не интересуют внешние проявления биологических процессов? Для которых сюжет, как таковой, не важен, ибо сюжетом, по их разумению, является всё – от устройства атома и переливов радужных пятен на капле росы до мимолётных ассоциаций и суеты полупрозрачных пятен на периферии собственного зрения? Корифеи и корифейки всяческих артов, приобщённые к таинству формирования общественных вкусов немедленно становятся апологетами киргизских акынов и заявляют, что петь надо только о том, что видишь, никак иначе, а на все прочие способы отображения мира вешают ярлык «формализм». Впрочем, левое крыло корифеев и корифеек настаивает, что сюжетом ещё должно считаться предъявление широкой публике расчленённых пупсов из целлулоида, чучелок коров, замоченных в формалине, показ бледной художнической попы, пафосные аппликации из окурков или одноразовых упаковок и вообще всё, что они посчитают нужным впредь. Благодатнейшая тема. Обманутые таким образом работники кисти и мастихина словно ток начинают течь по линии наименьшего сопротивления, множа симпатишные или мудрые мордашки, кущи, котят, лиловые небца, изящные бытовые процессы, залитые солнцем псевдогреческие дворики, тщательно растрёпанные букеты в очень хрустальных вазах, извивистых или монолитных дам неестественных расцветок, чучельные постановки из гипертрофированно античной жизни, жирные кисти винограда столовых сортов рядом с медными чайниками, кувшинами и невыносимо изящными бокалами, - словом все непременные и ходульные атрибуты «настоящей панской жизни». И совершенно неважно, в какой манере они это делают – зализанными лояльными мазочками или нагромождениями красочных чешуй, прорисовывая форму или дробя её кубистически, используя старую добрую золотистую палитру или импрессионистическую, анилиново-цыганистую. Они создают сюжет из жизни Вани и Маши. Ещё раз – не имею ничего против такого понимания искусства. В нём есть свои вершины, мастера, заслуги, достоинства, прелесть и кайф. Проблема в том, что оно заполонило слишком много места, агрессивно растолкав все прочие понимания и взгляды на каменистую периферию. Назовём такую идею живописи «иллюстраторской». В старые добрые времена дружные когорты проникнутых религиозным экстазом художников иллюстрировали Библию, - не всю, впрочем, а особенно вкусные места – те, в которых наличествовала необходимая для величественности и композиционной внятности статика и символизм. Положение во гроб. Ангел приносит благую весть. Снятие с креста. Вхождение в Иерусалим. Их не так много, тем для иллюстраций Библии, все они известны. То есть из всего текстового обилия в силу неких причин были выбраны только абсолютно прописанные сюжеты, наполненные максимальным реализмом форм, - и с различной степенью даровитости проиллюстрированы. А поскольку с даровитостью у ребят тех времён всё было в полном порядке, то и картины их получились КАРТИНАМИ, о которых можно говорить только сняв собственную, испачканную киноварью и белилами, шляпу. Но вместе с абсолютной глыбовостью картин, в виде вряд ли предусматриваемого довеска, остался этот вариант подхода к живописи – иллюстраторство. Акынизм. Вот дорога вьётся-вьётся, ага-ага, вот птица пролетела, ага-ага, как мне нравится смотреть вокруг, ух ты, ага, только вот небо нужно сделать поголубее, чтобы стало окончательно ага-ага… И те ребята, у которых во все времена что-то было не в порядке, сделали этот способ самовыражения практически единственным на долгие годы. Не надо думать, не надо чувствовать, не надо прислушиваться к собственным мозговым процессам, разбираться с ассоциациями, эмоциональными предпочтениями, не надо что-то решать с риском ошибиться и быть отшлёпанным корифейками; надо только петь о том, что заметил вокруг, тщательно артикулируя и правильно расставляя акценты. Вроде бы это нормально и может быть. Среди них завелись даже, страшно подумать, академики живописи. То есть почти интимное, с моей точки зрения, дело превратилось, смешно сказать, в некое подобие точной науки. Дальше началась закатка под асфальт сомневающихся.
