Поезія та проза

Визма БЕЛШЕВИЦА
Перевод с латышского В.Тушновой

* * *

Тебя люблю я, как растет сосна:
Спокойно, тихо и неудержимо.
Подняв над мелкой порослью вершину,
К сиянью солнца тянется она.

Ты можешь ранить тонкую кору,
Польётся кровь древесная из раны.
Напрасный труд - смолы наплыв стеклянный
Затянет вскоре нежную кору.

Нет места мелкой горечи обид
В хмельном кипенье света, роста, жизни.
Едва сосне навстречу солнце брызнет,
Нет места мелкой горечи обид.

Меня не понимаешь ты? Так вот:
Когда щекою ты к сосне приникнешь,
Ты всё поймешь, ты в душу к ней проникнешь...
Тебя люблю я, как сосна растёт.

 

Лев Борщер

Отпуcтишь меня,словно грех,отпускаемый мне же,
Пускай,открестившись,но в спину меня не крести,
Не нужен твой крест,если я был тобой с него свержен,
А свой я ношу,зажимая,как камень,в горсти...

Так крепко,что скрючены пальцы и сломлены кости
В кистях и запястьях...мой крест хоть не медный,но всё ж
В горсти он лежит,оставаясь непрошеным гостем,
И ранит,да так,что кулак никогда не сожмёшь,

Так плотно,что б в нём удержать твой расплывчатый облик,
И лёд этих глаз,отпускающих тяжкий мой грех.
Отпустишь меня...а ресницы слезами намокли,
Но ты открестилась,глаза рукавом утерев,

И свергла с креста меня.я-то хотел быть распятым
На стрелках часов,повторяющих бег бытия,
Мне это легко,если знать,что ты будешь солдатом,
Который грехи отпускает ударом копья.

* * *

вроде идеями полнятся закрома,
но остаюсь почему-то всегда уныл,
выделил мне Создатель чyть-чуть ума,
а что делать с умом, подсказать забыл...
ну и куда мне с этим моим умом?
то ли на паперть, а может быть, в детский сад?
я не могу разобраться в себе самом -
кто же я?мать Тереза? маркиз де Сад?
Бог веселился, вытачивал буратин,
так... сострогал - и живи себе сорняком.
вот и умишка... немножечко, на сантим...
умник с наполненным мыслями кошельком.
он папа Карло. строгает без суеты
нас, деревянных, а после бросает в печь...
пыжимся, умные, в пламени нищеты,
тщимся монеты бесценные уберечь
с профилем отчеканенным божества -
он одолжил, а теперь говорит - верни!
надпись на рантике - горе мне от ума,
или же попросту - Господи, сохрани...

* * *

мне больше уже не представится случай
стать лучше... видение сменится мглой...
а что мне осталось? быть лучшим из худших?
таким, чтобы худшего быть не могло?

видение... в этой пустой круговерти
предписанных действий порядок простой -
иди шаг за шагом с рождения к смерти,
пока кто-нибудь вдруг не скажет - постой!

куда ты? зачем? почему? что ты делал
всю жизнь? что изведал, узнал, испытал?
ты лЮбящим был? а любимым? задело?
задело тебя, что остался так мал,

ничтожен и немощен? что мне ответить?
что мне возразить? лучше уж промолчу...
сказать-миллионы таких же на свете
пытались свою возвести каланчу

и сверху оттуда глядеть, рассуждая
что лучше, что хуже, что так, что не так...
есть правда своя, а есть правда чужая,
ненужная мне, и цена ей -пятак?

что правда моя только мне и доступна,
что вижу её со своей каланчи?
но скажут мне - ты ошибаешься крупно,
нет правды твоей, ты о ней помолчи,

нет правды - мне скажет неведомый спутник,
ты лучший из худших? да это смешно!
и буду расстрижен я, аки отступник,
и изгнан из жизни видения, но

что мне остаётся? быть лучшим из худших?
таким, чтобы хуже и быть не могло?
как жаль, что уже не представится случай
исправить всё мной совершенное зло...

 

Ольга Богомолець
Поворожи собі

Поворожи собі на каві моїх очей,
Злий серця віск в криницю долі, лиш жаль ночей,
Віддай життя і насолоду за пісні сум і серця вроду,
І не вмикай сьогодні світло для моїх дум.

Життя зійшло за грати смерті, і падав сніг,
І віхола змітала квіти за твій поріг,
Мене чекав, тобі здавалось, дурманом серце наливалось,
А кава стигла, застигала, хоч був вогонь.

Вогонь загас, до підвіконня взялась сльота,
Нас було троє - ми з тобою, і наша самота,
Ні дощ, ні віхола, ні вітер не принесуть назад ті квіти,
Бо наші очі не радіють теплу долонь.

Поворожи собі на каві моїх очей,
Злий серця віск в криницю долі, лиш жаль ночей,
Віддай життя і насолоду за пісні сум і серця вроду
І не вмикай сьогодні світло для моїх дум.

Поворожи собі на каві моїх очей.

 

Лев Аннинский. `А что придет вместо жизни?..`

Под звяканье ложек, сквозь наглое ржанье и гам -
застывшему разуму, выцветшим алчным глазам...
гогочущей, сытой, дрожащей как студень толпе
поет она так, словно в гору идет по тропе...

Марис Чаклайс. Поет девушка в баре



В ноябре 2003 года после долгого перерыва я вновь приехал в Ригу по приглашению Мариса Чаклайса на конференцию, посвященную наследию Ояра Вациетиса.

На вокзале у вагона безупречно корректная Иева Чакла извинилась, что Марис не встречает лично: он заболел.

- Каков диагноз? - в рассеянной вежливостью спросил я, ища глазами полузабытые башни Старого Города.

Она произнесла короткое, как удар ножа, слово.

Повисла пауза. Синее утреннее рижское небо стало чернеть. Я покосился на Иеву и подумал: вот оно, балтийское самообладание...

- Но на вечер памяти Ояра Марис придет, - сказала она.

Марис пришел. Меня поразила его худоба. И отрешенная грусть в глазах. Мы обнялись. Проговорить не удалось - на вечере все было расписано по минутам.

Через месяц его не стало.

Теперь только книги, только книги. В них он неподвластен ничему.

Ровно сорок лет назад молодой, двадцатитрехлетний - писал:



Если хвост оторвать от ящерицы,
он отрастет.
Но станет короче...

Латышская четкость огранивает романтическое одухотворение расправившего крылья "шестидесятника". Я как-то услышал, что латышской душе свойственна математическая музыкальность. Интересное сочетание. То ли математическая четкость, ясность - способ от вязкой эмпирики взлететь в музыку... То ли музыка - способ из "дрожащей, как студень", обыденности взлететь в логику.



...Крылья отрастут и у лебедей.
Но станут короче.
С каждой осенью,
С каждым разом -
Короче.
Смотрите -
Как голубоглазые добродушные мужчины
Укорачивают мечту!



Написано - в 1963 году. Когда в далекой, но еще всесильной Москве упоенный своим великодушием Хрущев громил абстракционистов, имея ввиду, что, вправив мозги, в конечном счете, пощадит их. Пахло заморозками. Не смертным холодом, нет. Но холодком отрезвления, который уже набегал в голубые глаза мечтательных "шестидесятников".

Ничего, обойдется! - думали самые умные, высчитывая дальность прыжка, на который еще способна храбрившаяся власть.

...И весной, когда я вижу
лебедей,
я думаю: красота ли это,
если она оплачивается
такой ценой?

До лебединой песни Марису предстояли четыре десятилетия, наполненные напряженной работой: сборниками стихов, которые выходили в Риге и в Москве в переводах лучших русских поэтов, - и славой, поставившей Мариса рядом с Ояром.

Эта встреча была неизбежна.

"...Холодным метельным вечером... печь полыхала голубым и желтым огнем. Кто-то положил мне руки на плечи и сказал: - Пойдем".

Вместе и пошли. Семь лет разницы: Ояр Вациетис родился в последний (перед "переворотом" 1934) год "буржуазной демократии", Марис Чаклайс - в последний (до гитлеровского нашествия 1941) "мирный" год - эти семь лет не помешали ощущению общей судьбы.

"- Ведущий, ведущий, мне уже не страшно... Я знаю свой путь и себя, но все же пока еще не оставляй меня..."

Оба чувствовали крылья за спиной, оба летели "к огню, только к огню". Вопрос был в том, что и у мотылька крылья, и ему нельзя повредить. Микрожизнь и макрожизнь - пусть не примирить, но сопрячь. Если в природе это можно сделать относительно легко, то в мире людей - почти немыслимо. Поколение последних идеалистов, послевоенных романтиков, верующих преобразователей Вселенной и Человечества - шло к своему финалу.

Ояр - весь проникнут войной, пересекшей его детство, Марис - застал лишь эхо ее: тоненькие, прозрачные хлебные ломтики, игры в войну... да еще вот что: "парторг колхоза ходит в темных очках, постукивая палочкой..."

При слове "парторг" нынешние идеологи вправе возопить о давлении тоталитаризма на беззащитные души, но если вчувствоваться в тогдашнее состояние людей, то все не так однозначно: "Конечно, могло быть лучше, но все одеты и сыты... Оделась и Земля за двадцать лет. За двадцать лет Земля опять готова..."

Написано - в 1966, через двадцать лет после конца войны.

Финал стихотворения:

"...Земля опять готова - к чему?"

Прибавьте 20 лет и оцените чутье поэта, самим смыслом дара обреченного предчувствовать поворотные эпохи истории. Душу выжигают такие предчувствия. А все равно приходится глядеть в глаза... так чему же?

А вот - "на мотив Райниса":

Да, наш народ умрет...
Как жизнь иссякнет...
Но с ним и человечество умрет,
и все народы, малые, большие,
и в беге остановится Земля
и отряхнет могилы и надгробья
с их надписями: "Смерть - мои плоды" -
и атомные станции, и ясли,
и Пиебалгу, и Москву, и Рим,
и наши истины, и лжелегенды
с печалями и без - по всем ветрам
развеет без надежды превратиться
хоть в малую звезду...

Но человек, вместивший такую перспективу, может хотя бы "пожалеть пичугу"... больше: лебедя, лебедя! - и все же не избежит, стоя над птицей, у которой перерезано горло, вопроса: какой ценой?

Смерть Ояра еще раз заставила взглянуть в глаза неотвратимости:

"Яркий свет еще погаснуть не успел. И поэтому никто не разглядел: он ли это, кто исчезнул в глубине? Иль созвездия сместились в вышине..."

Как поэт Марис Чаклайс был наделен отчетливым чувством космоса - не того астрономического, где пролегают "пыльные тропинки далеких планет", а вселенски-целостного, объемлющего запредельно великое и предельно малое. Это ощущение настолько органично, что Чаклайс почти никогда не делает его специальной поэтической темой, но оно - в наклоне пера. Перечитывая Чаклайса, можно расслышать, как растет травинка и сшибаются танковые армады; он словно бы уходит от ответа на неизбежный вопрос: так что же сильнее - травинка или танк, сминающий травинку? Любой ответ на такой вопрос - ничто перед возможностью вновь и вновь задавать проклятые вопросы - Истории, Небу, птичке с крылышками, учителю школы в Крагуеваце, имперскому идеологу, антиимперскому идеологу...

"Умирающие империи, приборы и танки съедает ржавчина. Но история съедает и ржавчину. Во имя неизвестной, но свободы полных голубизны глаз неба я держу урок".

Это написано в 1982 году, на взлете Музы, достигшей зенита, в середине пути. Уже накренилась История от стабильности и застоя к череде разрывов и распадов, еще едва заметно, еще совершенно неправдоподобно - если представить себе твердыни сверхдержав, вещающих миру о своей незыблемости стальными голосами дикторов.

Поэту, вслушивающемуся в этот металл, достаточно едва уловимого сбоя:

В телевизоре
Голос дрогнул едва:
Будет ли день и его синева?

Тонкий сбой голоса - фирменный прием Мариса. Он не позволяет себе ни топорных вердиктов, ни баррикадных конфронтаций, но если поэзия оказывается во чреве бара, среди звяканья ложек и наглого ржания - надо ж было в 1972 году так почувствовать подступавшую оргию потребления! - если все-таки эпоха жует вставными челюстями и рыгает от сытости, - поэзия проходит сквозь все это. "Словно в гору идет по тропе". И в небо - по траектории орла. Или мотылька. Неважно. Никакого грохота.

Братание с вечностью в послевоенном советском поколении по традиции освящено было космическим панибратством Маяковского, который тягался с богом и был уверен (как он не без оснований полагал, братаясь также и с Пушкиным), что "у нас в запасе вечность".

В Ояре, к примеру, было куда больше ораторской размашистости, чем в Марисе.

Но и Марис не ушел от проблемы. Его герой не братается с вечностью. Он думает о ней про себя. Он не летит в будущее на трансконтинентальном лайнере - он идет пешком. И говорит о вечности - сам с собой. Рискуя, разумеется, прослыть чудаком.

Между сокровением духа и аттракционным чудачеством - грань, которую Марис, обладавший врожденным тактом и чувством меры, не переходил никогда. Хотя диалог с потусторонним существованием был настолько для него важен, что среди русских литературных критиков сложилось мнение, будто Чаклайс - едва ли не некрофил. Его проникновенные стихи на эту тему (например, о Хароне), не лишенные, впрочем, шутливой краски (Харон извиняется, что перевозит души только в одну сторону), - такие стихи вроде бы подтверждают вышеприведенное мнение... с тем уточнением, что смерть у Чаклайса -не обрыв бытия, не переход в ничто. Смерть - инобытие. "Придет, за руку возьмет - в деревьях исчезну"... Смерть - прощанье. "Душа, как с ветки лист, срывается, и человек, боясь разлуки, застыв, как памятник, прощается, к листве протягивая руки"... Смерть - встреча в ином пространстве. "Снова солнце в окне, и птичий галдеж, и земля в расцвете. - Неужели ты еще раз придешь? - меня спросят дети..."

Финал - перекличка со знаменитым: "но в жизни новой друг друга они не узнали".

У Мариса:

Снова солнце в окне, опять цветы,
одна тень, одна мысль темна лишь:
все мы будем однажды цвести, но ты -
ты меня не узнаешь.

Узнаем. По песне, что доносится с горной тропы.

 

Лев Борщер

Не осуждайте этот черный юмор,
Я не хочу кого-то обижать.
Я просто жив,пока ещё не умер
И мне не надоело в жизнь играть.

Пусть я дурак,не становлюсь умнее,
Всю жизнь старался,но не стал умней,
Но жизнь,что даже юмора чернее,
На черном фоне кажется светлей.

И поругания мне не обидны-
Быть чистым не всегда хватало сил.
Горжусь лишь тем,что мне и нынче стыдно
За всё,что в этой жизни натворил.

 

Сергiй Руденко

Запитання довжиною в вічність.

Для чого ходити по лезу
І правду невпинно шукати,
Незайману, і тверезу,
Без істин, незмінно - пихатих,
ЗаЯканих і аксіомних,
Серед шукачів сліпих,
Затятих, затято - невтомних,
І, так безнадійно, чужих?

* * *

Як хочеться торкнутися руки
І зазирнути мовчки в очі,
Отримати спокуту за гріхи
Легкі й важкі…
Як тяжко мені, Отче!

В безсонних снах, серед безглуздих днів
Знайти душа самотня хоче,
Ні золото, ні славу від «божків»,
Лиш кілька слів…
Таких потрібних, Отче!

Пошли того, хто знає ціну слів,
Нехай промовить серед ночі,
Що я не сам в безмежності світів,
І є ще хтось…
Хоч хтось крім мене, Отче!

 

Микола Вороний
ЄВШАН-ЗІЛЛЯ

Да луче есть на своей земли костю лечи
ине ли на чюже славну быти
Лiтопис, за Iпатським списком

В давнiх лiтописях наших
Єсть одно оповiдання,
Що зворушує у серцi
Найсвятiшi почування.

Не блищить воно красою
Слiв гучних i мальовничих,
Не вихвалює героїв
Та їх вчинків войовничих.

Нi, про інше щось говорить
Те старе оповiдання…
Мiж рядками слiв таїться
В нiм якесь пророкування.

I воно живить надiю,
Певну вiру в iдеали
Тiм, котрi вже край свiй рiдний
Зацурали, занедбали…

———

Жив у Києвi в неволi
Ханський син, малий хлопчина,
Половецького б то хана
Найулюблена дитина.

Мономах, князь Володимир,
Взяв його пiд час походу
3 ясирем в полон i потiм
При собi лишив за вроду.

Оточив його почотом
І розкошами догiдно —
І жилось тому хлоп’ятi
І безпечно, i вигiдно.

Час минав, і став помалу
Рiдний степ вiн забувати,
Край чужий, чужi звичаї
Як за рiднi, уважати.

Та не так жилося хану
Без коханої дитини.
Тяжко вiку доживати
Пiд вагою самотини.

Зажурився, засмутився...
В день не їсть, а серед ночi
Плаче бiдний та зiтхає,
Сну не знають його очi.

Нi вiд кого вiн не має
Нi утiхи, нi поради.
Свiт увесь йому здається
Без краси i без принади.

Кличе вiн гудця до себе
I таку держить промову,
Що мов кров’ю з його серця
Слово точиться по слову.

«Слухай, старче, ти шугаєш
Ясним соколом у хмарах,
Сiрим вовком в полi скачеш,
Розумiєшся на чарах.

Божий дар ти маєш з неба
Людям долю вiщувати,
Словом, пiснею своєю
Всiх до себе привертати.

Ти пiди у землю руську,
Ворогiв наших країну —
Вiдшукай там мого сина,
Мою любую дитину.

Розкажи, як побиваюсь
Я за ним i днi i ночi,
Як давно вже виглядають
Його звiдтiль мої очi.

Заспiвай ти йому пiсню
Нашу, рiдну, половецьку,
Про життя привiльне наше,
Нашу вдачу молодецьку.

А як все те не поможе,
Дай йому євшану-зiлля,
Щоб, понюхавши, згадав вiн
Степу рiдного привiлля!»

I пiшов гудець в дорогу,
Йде вiн три днi i три ночi,
На четвертий день приходить
В мiсто Київ опiвночi.

Крадькома пройшов, мов злодiй,
Вiн до сина свого пана
I почав казати стиха
Мову зрадженого хана.

Улещає, намовляє…
Та слова його хлопчину
Не вражають, бо забув вже
Вiн i батька, i родину.

І гудець по струнах вдарив!
Наче вiтер у негоду,
Загула невпинна пiсня —
Пiсня вiльного народу:

Про славетнiї подiї —
Тi подiї половецькi,
Про лицарськiї походи —
Тi походи молодецькi!

Мов скажена хуртовина,
Мов страшнi Перуна громи,
Так ревли-стогнали струни
I той спiв гудця-сiроми!

Але ось вже затихає
Бренькiт дужий, акордовий
I замiсто його чути
Спiв народний, колисковий.

То гудець спiває тихо
Пiсню тую, що спiвала
Мати синовi свойому,
Як маленьким колисала.

Наче лагiдна молитва,
Журно пiсня та лунає.
Ось її акорд останнiй
В пiтьмi ночi потопає...

Aле спiв цей нiжний, любий,
Анi перший — сильний, дужий,
Не вразив юнацьке серце;
Вiн сидить нiмий, байдужий.

I схилилася стареча
Голова гудця на груди —
Там, де пустка замiсть серця,
Порятунку вже не буде!..

Але нi! Ще є надiя
Тут, на грудях, в сповиточку!
I тремтячими руками
Розриває вiн сорочку

I з грудей своїх знiмає
Той євшан, чарiвне зiлля,
I понюхать юнаковi
Подає оте бадилля.

Що це враз з юнаком сталось?
Твар поблідла у небоги,
Затремтiв, очима блиснув
I зiрвавсь на рiвнi ноги.

Рiдний степ — широкий, вiльний,
Пишнобарвний i квiтчастий —
Раптом став перед очима,
3 ним i батенько нещасний!..

Воля, воленька кохана!
Рiднi шатра, рiднi люди…
Все це разом промайнуло,
Стисло горло, сперло груди.

«Краще в рiднiм краї милiм
Полягти кiстьми, сконати,
Нiж в землi чужiй, ворожiй
В славi й шанi пробувати!»

Так вiн скрикнув, і в дорогу
В нiчку темну та пригожу
Подались вони обоє,
Обминаючи сторожу.

Байраками та ярами
Неутомно прохожали —
В рiдний степ, у край веселий
Простували, поспiшали.

*

Україно! Мамо люба!
Чи не те ж з тобою сталось?
Чи синiв твоїх багато
На степах твоїх зосталось?

Чи вони ж не вiдцурались,
Не забули тебе, неньку,
Чи сховали жаль до тебе
I кохання у серденьку?

Марна рiч! Були i в тебе
Кобзарi — гудцi народнi,
Що спiвали–вiщували
Заповiти благороднi,—

А проте тiєї сили,
Духу, що зрива на ноги,
В нас нема i манiвцями
Ми блукаєм без дороги!..

Де ж того євшану взяти,
Того зiлля-привороту,
Що на певний шлях направить,—
Шлях у край свiй повороту?!

Полтава, 11.VІІІ.1899

 

Александр Блок

* * *

Твое лицо мне так знакомо,
Как будто ты жила со мной.
В гостях, на улице и дома
Я вижу тонкий профиль твой.
Твои шаги звенят за мною,
Куда я ни войду, ты там,
Не ты ли легкою стопою
За мною ходишь по ночам?
Не ты ль проскальзываешь мимо,
Едва лишь в двери загляну,
Полувоздушна и незрима,
Подобна виденному сну?
Я часто думаю, не ты ли
Среди погоста, за гумном,
Сидела, молча на могиле
В платочке ситцевом своем?
Я приближался - ты сидела,
Я подошел - ты отошла,
Спустилась к речке и запела...
На голос твой колокола
Откликнулись вечерним звоном...
И плакал я, и робко ждал...
Но за вечерним перезвоном
Твой милый голос затихал...
Еще мгновенье - нет ответа,
Платок мелькает за рекой...
Но знаю горестно, что где-то
Еще увидимся с тобой.

 

александр блок


ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Закат горел в последний раз.
Светило дня спустилось в тучи,
И их края в прощальный час
Горели пламенем могучим.

А там, в неведомой дали,
Где небо мрачно и зловеще,
Немые грозы с вихрем шли,
Блестя порой зеницей вещей.

Земля немела и ждала,
Прошло глухое рокотанье,
И по деревьям пронесла
Гроза невольное дрожанье.

Казалось, мир - добыча гроз,
Зеницы вскрылись огневые,
И ветер ночи к нам донес
Впервые - слезы грозовые.

 

Хто є автором - не знаю, але текст виконувал як пісню Губерт Добачевський,
(Лао Че)

"Do syna Józefa Cieślaka":

Krystian daj spokój nie warto się wychylać.
Politycznie poprawnie, to ideały na wodzy trzymać.
Nie stawaj okoniem, Spartakusa nie zgrywaj
Można jeszcze przeprosić, czas zatrzymać.

Chyba za dużo ty na siebie bierzesz
Źle sypiasz, mamroczesz coś o jakimś niebie
Mówią żeś na wszystko jest zdecydowany
Chciałem ciebie ostrzec w piątek krzyżują ci plany

Krystian daj spokój nie warto się wychylać.
Politycznie poprawnie, to ideały na wodzy trzymać.
Nie stawaj okoniem, Spartakusa nie zgrywaj
Można jeszcze przeprosić, czas zatrzymać.

Zajadą czarną wołgą, będą z nutrii mieć czapy
będą złote mieć zęby, będą brudne mieć łapy
resort łamać zacznie. nie za szybko - powoli
zbyt szybko nie wolno, bo za mało zaboli

Jedna szuja ma cię wsypać, będzie wszawić i pluć
ma w policzek pocałować a z ust jej będzie czuć
ja ci Krystek radzę pryskaj przed oczami złemi
nikt nie jest prorokiem, nikt między swoimi.

Za dużo palisz, ciągle się pocisz
Irytujesz ich, gdy po wodzie z sukcesami kroczysz
Lepiej będzie na czas jakiś wziąć i znii-kk-n-ąąć
Wrócisz na luźno, gdy sprawy w mieście przycichną.

Krystian daj spokój nie warto się wychylać.
Politycznie poprawnie, to ideały na wodzy trzymać.
Nie stawaj okoniem, Spartakusa nie zgrywaj
Można jeszcze przeprosić, czas zatrzymać.

Krystian lat trzydzieści i trzy
Krystian! Szkoda byłoby.

 

Вересковый мёд

Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще мёда,
Пьянее, чем вино.

В котлах его варили
И пили всей семьёй
Малютки-медовары
В пещерах под землёй.

Пришёл король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.

На вересковом поле,
На поле боевом
Лежал живой на мёртвом
И мёртвый - на живом.


Лето в стране настало,
Вереск опять цветёт,
Но некому готовить
Вересковый мёд.

В своих могилках тесных,
В горах родной земли
Малютки-медовары
Приют себе нашли.

Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой наравне.

Король глядит угрюмо:
«Опять в краю моём
Цветёт медвяный вереск,
А мёда мы не пьём!»

Но вот его вассалы
Приметили двоих
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.

Вышли они из-под камня,
Щурясь на белый свет, -
Старый горбатый карлик
И мальчик пятнадцати лет.

К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но ни один из пленных
Слова не произнёс.

Сидел король шотландский,
Не шевелясь, в седле.
А маленькие люди
Стояли на земле.

Гневно король промолвил:
«Пытка обоих ждёт,
Если не скажете, черти,
Как вы готовили мёд!»

Сын и отец молчали,
Стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними,
В море катились валы.

И вдруг голосок раздался:
«Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь!

Старость боится смерти.
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну!» -
Карлик сказал королю.

Голос его воробьиный
Резко и чётко звучал:
«Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал!

Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочём...
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нём.

Пускай его крепко свяжут
И бросят в пучину вод -
А я научу шотландцев
Готовить старинный мёд!..»

Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.

Волны над ним сомкнулись.
Замер последний крик...
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:

«Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.

А мне костёр не страшен.
Пускай со мной умрёт
Моя святая тайна -
Мой вересковый мёд!»

Р. Бёрнс (первод С. Маршака)

 

В.Стус
* * *


Скажи ім’я своє, поете,

і я вгадаю, ачи ти

засяг у горнім перелеті

своєї ярої мети,

що раптом може спалахнути

і без вогню, ти волі брат

чи, свого духу супостат,

загуби просиш, як покути

для хисту ницого. Кажи ж:

коли ти Бога не гнівиш

любов’ю злою і коли ти

капариш недолугий вірш

без честі й совісті, тоді ти

не потикайся і облиш

автодафе благословенне

для інших: тих, котрі горять,

а цілий світ боготворять

своїм конанням нескінченним.


* * *

Аж ось воно, блаженство самоти

й розкоші спокою — на всю планету.

І стільки сили додалось поету,

і стільки дум, і стільки висоти!

Ану скажи — ти був її запраг

коло ставка, де в соснах висять зорі?

Світлішала душа у мертвім морі?

Ти, навіжений, був її запраг?

Тепер свої бажання недозрілі

крізь штольню ошуканства пронеси.

Та більше вже нічого не проси

в богів, що все життя тебе дурили.

 

Який бо холод довкруги!
Самотності! Ніде нікого.
Одна підтримка — голос Бога
вседорогий, вседорогий.
Ти сам. Ти сам. Ти тільки сам,
один як перст — зростаєш криком,
і ніяк всім зіллятись рікам
і ніяк звіритись очам
котрого з побратимів. Боже,
який бо холод довкруги.
Весь білий світ зіходить — дрожем,
бо всюди, всюди — вороги.

* * *

Людина з відчаю, зі зла, з передчуття
близької смерти, з нарікань, з досади,
невольник долі, всі його поради —
тікай, тікай, тікай, тікай життя.
Збавляй віка по роздумах порожніх,
де жодного нам просвітку нема,
а воля за замками сімома
десь розкошує і без нас, вельможна.
Людино за замками сімома
як страшно жити, виголілий світ
із тіла спав, мов радіоантена.
Довкола — німота. Якраз на мене.
І спогад цей і порив цей і піт.
Людино з розпачу, з забарної біди,
із порожнечі пам’яті й утрати,
скажи, як тяжко шляху напитати,
щоб розпізнати згублені сліди.
Пригадуєш і весі й городи,
і обрушає пам’ять простопадна
ту скрушну душу, що єдина владна
спинити нас і наказати: жди.
Чекай світань, коли довкольний світ
став яро-полум’яно вечоріти.
Чекай, чекай, коли несила жити,
чекай життя, як сто пройшов смертей,
коли й померти змоги вже нема,
сховавшись за замками сімома.

* * *

Ну й долечка! Прождати на життя —
і всенедочекавшися — померти!
То хто єси? Збагнув бодай тепер ти,
коли немає більше вороття
до давнього, минулого, старого?
Дарма. Ти сам — на белебні живи
і ці нестерпні дні благослови
одним ім’ям — Люципера чи Бога.

* * *

Я — тільки один.
Ти — так само.
Але я і ти —
це вже більше...

 

Григорій Чубай
І знов нестерпно тихо настає...


І знов нестерпно тихо настає
якась чужа зухвала веремія,
де тінь моя мене не впізнає,
де голос мій — і той мені чужіє.

Я там мовчу. Задихано мовчу.
Я там слова навшпиньки обминаю.
Мов хрест важкенний, душу волочу,
і сам себе на ньому розпинаю.

Я там мовчу. Приречено мовчу
під тихим криллям втомленого дому
і знов свічу мовчання, як свічу,
за упокій собі ж таки самому.

...Дощу предовгі пальці на шибках
заграють щось достоту, як музики,
що й звідкілясь прийде до мене страх
поглянути, чи став на грані крику.

 

Ліна Костенко
Напитись голосу твого


Напитись голосу твого,
Того закоханого струму,
Тієї радості і суму,
Чаклунства дивного того.

Завмерти, слухати, не дихать,
Зненацька думку перервать.
Тієї паузи у безвихідь
Веселим жартом ратувать.

Слова натягувать як луки,
Щоб вчасно збити на льоту
Нерозшифрованої муки
Невідворотню німоту.

Триматись вільно й незалежно,
Перемовчати: хто кого.
І так беззахисно й безмежно
Чекати голосу твого.
Напитись голосу твого.

 

Ліна Костенко
ВАН-ГОГ

Добрий ранок, моя одинокосте!
Холод холоду. Тиша тиш.
Циклопічною одноокістю
небо дивиться на Париж.
Моя муко, ти ходиш по грані!
Вчора був я король королів.
А сьогодні попіл згорання
осідає на жар кольорів.
Мертві барви.
О руки-митарі!
На мольбертах розп'ятий світ.
Я - надгріб'я на цьому цвинтарі.
Кипариси горять в небозвід.
Небо глухо набрякло грозою.
Вигинаються пензлі-хорти.
Чорним струсом палеозою
переламано горам хребти.
Струменіє моє склепіння.
Я пастух. Я дерева пасу.
В кишенях дня, залатаних терпінням

 

Ольга Богомолець
Слова

Слова не ті, і не тому,
Але бодай хоч щось.
Хоч плот замість човна на переправі,
І хоч не поперек ріки, а вздовж.
І не душа, а плoть, але у вічній справі.
Хоч пекло, а не рай - все ж вибір є,
Ти поки можеш вибирай:
Які слова, кому і де -
Душа чи плоть, - і по якій відправі.
Ти поки можеш вибирай...

 

Тарас Шевченко

І знов мені не привезла
Нічого пошта з України...
За грішнії, мабуть, діла
Караюсь я в оцій пустині
Сердитим богом. Не мені
Про теє знать, за що караюсь,
Та й знать не хочеться мені.
А серце плаче, як згадаю
Хоч невеселії случаї
І невеселії ті дні,
Що пронеслися надо мною
В моїй Україні колись...
Колись божились та клялись,
Братались, сестрились зо мною,
Поки, мов хмара, розійшлись
Без сльоз, роси тії святої.
І довелося знов мені
Людей на старості... Ні, ні,
Вони з холери повмирали;

 

Софія Кримовська

Колись життя натягне тятиву
і вистрелить наосліп і в останнє.
Яка різниця? Я хіба живу?
Ніхто і не помітить, що не стане
іще одної дивності між них,
наповненої словом під зав’язку
і згадок атипових, не смішних.
Сумна у мене і недобра казка.
Розколеться історія на дві,
реальну і на ту, яка у вірші.
У першу, я прошу тебе, не вір.
А другу, якщо треба, перепишеш.

 

Я встретил ее
на узенькой улочке,
в темноте,
где кошки шныряли
и пахло помойкой.

А рядом на улице
дудел лимузин,
катясь к перекрестку,
как будто
играла губная гармошка.

И я повел ее - в парк -
на фильм о ковбоях.

У нее
был элегантный плащ
и ноги хорошей формы.

Сидя с ней рядом,
я вдыхал слабый запах
резеды
и гадал,
кем бы она могла быть: -
парикмахершей,
кассиршей в какой-нибудь бакалее?..

Трещал аппарат.
Тьма пахла хвойным экстрактом,
и она рассказала,
что любит орехи,
иногда папироску, секс,
что видела виноград лишь за стеклом витрины,
и что не знает,
для чего она живет.

В дивертисменте
после третьего номера
она призналась,
что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.

В час ночи
у нее
в комнатенке
мы ели виноград
и начали целоваться.

В два
я уже славил Бога
за то,
что он создал Еву.

Александр Чак