Знаю я на Подоле одну подворотенку (продолжение3)

На задворках города протекает мелкая речонка. Стыдливо прячет своё нечистое и шумливое тело за задними стенами скучных производственных строений, пованивает по ночам, ютит на берегах редкие небрезгливые или особо романтичные парочки. которые приходят сюда для для совершения вялого промискуитета или распития горячительных напитков, - словом, исполняет социально полезную и незаметную работу.
Я систематически наведываюсь в её окрестности по необязательным и необременительным делам, вроде навещения старых знакомцев, - случилось так, что некоторые из них обитают именно там, в старинных хибарах с шаткими деревяными лестницами, с запахами постного масла, плесени, кошек, убогости и ветхого неспешного мещанского уюта.
Жизнь в них проистекает по своим особенным правилам, уже непривычным для прочих частей ожлобившегося Голема. Здесь принято сушить бельецо во дворах, складировать дрова у стен кривеньких сараюшек, выставлять на подоконники орущего Блэкмора, раз в полгода красить входные двери мерзкой коричневой краской, кормить чужих котов, пить водку у совершенно бесполезно кипящего самовара, уважительно игнорировать местных поголовно умалишённых старух с презрительными взглядами, стрелять сигареты у каждого случайно забредшего, занавешивать окна первых этажей пожелтевшими газетами советского периода и напрочь игнорировать скороспелые сиюминутные сюжеты, которые сотрясают прочие пространственные участки действительности.
Такие вот неактуальные места.
Иннокентий Варфоломеевич, он же старик Гориныч, живёт в эпицентре вышеозначенного захолустья, сам один, ибо прочие обитатели строения благополучно скончались, разбрелись или растворились среди мельтешащих атомов азота, кислорода и углевода. Предприимчивый дедушка потихоньку, но всй равно как-то сразу приватизировал двухэтажный особнячок, подлатал крышу, пустил в подвал двух квартиранток из полумифической провинции и засуществовал припеваючи.
В своё время я арендовал у него три комнаты на чердаке под мастерскую, пока не подвернулось помещение ближе к центру. Отношения наши носят обоюдопрагматичный характер: я присутствую при его попытках приобщиться к прекрасному и поддерживаю стариковские экстремально-еретические разговоры о современной живописи, а он учит меня жизни и ещё – правильно матюкаться. В общем и целом мы довольны друг другом.
Водку мы пьём тоже – это составная часть моего обучения и его приобщения.
Последнее время дедушко увлёкся травами. Разбирая залежи хлама на чердаке он обнаружил в картонной коробке с надписью «Сперминъ Пеля» старинный манускрипт, посвящённый траволечению и прочёл его взахлёб, цитируя мне особо вкусные с его точки зрения места вслух.
- Вот послухай, дядя! – кричал он мне, хотя я сидел в двух метрах от него. – Послухай, как на самом деле обстоят дела на планете Земля… «… а ежели смешать прополисовую зернь с давленными семенами мышинного горошка и пропарить смесь на крапивном пару, то образовавшейся жижицей излечивают половой недуг, путём её наложения на левое запястье. Ежели наложить средство на правое, то можно избавить больного от наведённой глаукомы и родового сказу. При употреблении же нутряно проистекает охлаждение мысли, ослабление падучей, трясучей и поноса. Також хорошо помогает при расстройстве моргательной функции и застое прямоточных восходящих живительных суспензий…» Так вот, хлопчик. Это тебе не спрэй в нос, это тебе не апсирин упса… Это, бляха-муха, давно утерянные знания про природу человека и шо с ним делать.
- Иннокентий Варфоломеевич, - отвечал я, разливая напитки, - сдаётся мне, что это просто кто-то пошутил. Ну, бред же! Какие, на хрен, прямоточные живительные суспензии? Никогда я такого не слышал и не читал.
-Ты поглядь, какая бумага! – отвечал дед. – Это настоящая старинная бумага, сичас такую не делают уже! Ты поглядь, она же шашелью побита! Отут она вся в плесени! А буквы? Такие буквы были токо в восемнадцатом веке.
- Да откуда ты знаешь, какие там буквы были в том восемнадцатом веке? Ты что, специалист по шрифтам? А бумага в сырости лежала, моль в ней жила годами, чего ты от неё хочешь?
Иннокентий махал на меня руками, опрокидывал рюмку и снова лихорадочно листал растрёпанную книгу.
Листал он её примерно с полгода, после чего окончательно и бесповоротно начал считать себя травником-целителем и светочем народной медицины. Он убедил себя, что это он излечил мой радикулит – хотя никакого радикулита у меня отродясь не бывало и я слабо представляю, что это такое. Квариранток он тоже пользовал – одной убрал заикание, по его словам; другой увеличил грудь. Не знаю. Я не замечал никакого заикания ни до того, ни после. Как и груди, впрочем.
Однажды я имел неосторожность познакомить его с Вахтангом Якобидзе. Схватка двух одиночеств проистекала минут пятнадцать и закончилась взаимными признаниями в безграничном уважении, в любви к настоящему правильному коньяку и к восточной роскоши. Вахтанг тут же поступил к Иннокентию в обучение и через малое время довольно сносно освоил азы ортодоксального украинского матюкания. Его грузинские знакомы даже удивлялись, отчего это так часто земляк начал упоминать с раздражёнными интонациями тех, кто «билят».
Оказалось к тому же, что у нового знакомого запущенная форма «тройственного западения пупка», заболевания редкого, подлого и трудноизлечимого. Борьба с которым началась незамедлительно и со всей решимостью. Услужливый старичок литрами варил целительные отвары из подножной соломы и опаивал ими доверчивого и робкого грузина. Не знаю, это ли стало причиной внезапной Вахтанговой повышенной усатости и жизнеутверждающего румянца, или, быть может, причина крылась в чём-то другом, но усы у болезного затопорщились и встали если и не дыбом, то дыбцом, а щёки заалели, словно у юной пейзанки, которая первый раз в жизни открыла для себя косметическую ценность свеклы.