живопись

Долгие годы полунощных размышлений о судьбах мировой живописи не могли пройти даром. Рано или поздно напременно должен был выработаться свой взгляд на тенденции, способы и образную базу этого замысловатого процесса. Он и выработался.
Замечу сразу, что говорить о столь обширном деле можно используя различные, зачастую перпендикулярные системы координат, - начиная от рассмотрения формальных живописных методов и заканчивая искусствоведческими опусами ни о чём, после прочтения которых становится невыносимо стыдно за собственную, вдруг осознанную одноклеточность, малоподвижность ума и за наглый обман доверчивых покупателей картин.
Меня же, более прочих, занимал вопрос: зачем человек, именующий себя художником берёт в руки кисть, мастихин или хвост мёртвого осла, становиться перед распятой на рейки тряпкой, чтобы с различной степенью тщательности измазать её слоями краски? Что он собирается доказать себе, окружающим или всему миру? Нормален ли он? Чем он вообще занимается, когда говорит, что занимается живописью? А само слово «живопись» означает что? Живенько писать? Почему писать? Ссылки на терминологию давно почивших великих не убеждали, - никто из ныне прозябающих не бывал у них в голове и не слышал истинных слов для описания процесса , которые они употребляли внутри себя.
Один изображает сцену массового убийства среди лужков, скал или псевдоримских экстерьеров, называет это батальной живописью и совершенно искренне считает себя проводником прекрасного. Другой рисует даму в парче, соболях, жемчугах и в прочих этой дамой заработанных цацках, которая лукаво, мудро, игриво, загадочно улыбаясь смотрит в камеру, то есть на толпу суетливых японских туристов, и утверждает, что именно таким и является внутренний мир этой дамы. Ведь широко известно, что мимические складки и лицевые мышцы наиболее полно отражают истинную сущность человека. Видя, с какой лёгкостью окружающие пускают в ход мыльницы и более крупнокалиберную фототехнику безо всякого на то повода, я понимаю, что искушение увековечить мимолётность сидит, очевидно, в генах.
Третий, не мудрствуя, тащит на холст всё, что видит вокруг себя: нагромождения кучевых облаков, стволы и кроны красиво разбросанных по околицам деревьев, прочую ботаническую благодать, орошает нижнюю часть рабочего пространства ручейком, разбрасывает где только можно замшелые валуны и мостит рядышком румяную пышнозадую пейзанку. Это именуется передачей красоты природы. Возможны варианты и вариации.
Прошу не ругаться сразу — я отнюдь не ставлю под сомнение прекрасность подобного рода живописных явлений, я просто описываю видимое на холсте.
И так далее. Собственно, настоящих живописных сюжетов не так много. Я имею ввиду базовые сюжеты, а не их видение разными людьми или интерпретации.
Хотя многочисленность ботанических запечатлённостей удручает.
Остался ли в европейской части планеты Земля хотя бы единожды не увековеченный чьей-то шаловливой кистью пейзажик? И какова стоимость этих глобальных залежей красочных пластов?
А обилие «русских берёзок» добивает окончательно. С непременными куполами на заднем плане. Иногда кажется даже, что живопись как явление была специально изобретена для тиражирования этого символа дурнопонятой духовности. Действительно, какого рожна ковыряться в собственной путанной, подзапущенной и полуопустошённой душонке, если достаточно нашевелить берёзу и репоподобную крышу — и ты уже певец наипрекраснейшего? Певец, практически, некоей национальной идеи.
Следущий большой вопрос возникает при созерцании толп, сонмищ и черед упитанных мужчин в различного рода официальных одеждах всех прошедших эпох. Они смотрят как один просветлённо, они бесконечно мудры, что сквозит в их взглядах из-под насупленных бровей, они ютят на откормленных туловищах ювелирные цацки, долженствующие поведать зрителю о повышенном ранге владельцев. Некоторые из них примостились на вздыбленных лошадках, другие оседлали резные креслица, ещё одна категория, самые романтические, должно быть, гордо развернули профили на фоне пунцовых драпировок или арочных окон, выходящих, опять же, в поля, луга, чаппарали, саванны и на горные хребты.
Что должен испытывать я, человек, никого из них не знавший и отнюдь не уверенный в истинном наличии столь тщательно прорисованных добродетелей и совершенств?
Такая картина может быть забавна для меня лишь с исторической точки зрения, только лишь как иллюстрация к историческому анекдоту, связанному с изображённой персоной. Это соображение ни в коей мере не касается ни одной из по-настоящему сделанных картин. Что бы на них не изображалось. К ним совершенно другой счёт, о чём наверняка будет сказано ниже. На таких, если смотреть правильно, изображены вовсе не надутые собственной важностью дядьки. Дядьки — только повод.

Но ведь для большинства зрителей, тщетно пытающихся приобщиться к прекрасному, существует лишь один сюжет – как Ваня любил Машу и что из этого вышло. Вариант для эстэтов –мама мыла раму. Для эроэстэтов – мама моет себя. Для альтернативных эстэтов – мама не моется никогда.
Слов нет, сюжетец полновесный, могущий быть сюжетец, вот только беда – он отчего-то претендует на единственность, всеохватность и вселенскую канонистичность. Тут-то и начинается проблема.
Что делать с подпольной армией людей, которых совершенно не интересуют внутриклановые разборки вымышленных персонажей, их многозначительные междусобойчики и претензийки на глобализм? Которых вообще не интересуют внешние проявления биологических процессов? Для которых сюжет, как таковой, не важен, ибо сюжетом, по их разумению, является всё – от устройства атома и переливов радужных пятен на капле росы до мимолётных ассоциаций и суеты полупрозрачных пятен на периферии собственного зрения? Корифеи и корифейки всяческих артов, приобщённые к таинству формирования общественных вкусов немедленно становятся апологетами киргизских акынов и заявляют, что петь надо только о том, что видишь, никак иначе, а на все прочие способы отображения мира вешают ярлык «формализм».
Впрочем, левое крыло корифеев и корифеек настаивает, что сюжетом ещё должно считаться предъявление широкой публике расчленённых пупсов из целлулоида, чучелок коров, замоченных в формалине, показ бледной художнической попы, пафосные аппликации из окурков или одноразовых упаковок и вообще всё, что они посчитают нужным впредь.
Благодатнейшая тема.

Обманутые таким образом работники кисти и мастихина словно ток начинают течь по линии наименьшего сопротивления, множа симпатишные или мудрые мордашки, кущи, котят, лиловые небца, изящные бытовые процессы, залитые солнцем псевдогреческие дворики, тщательно растрёпанные букеты в очень хрустальных вазах, извивистых или монолитных дам неестественных расцветок, чучельные постановки из гипертрофированно античной жизни, жирные кисти винограда столовых сортов рядом с медными чайниками, кувшинами и невыносимо изящными бокалами, - словом все непременные и ходульные атрибуты «настоящей панской жизни». И совершенно неважно, в какой манере они это делают – зализанными лояльными мазочками или нагромождениями красочных чешуй, прорисовывая форму или дробя её кубистически, используя старую добрую золотистую палитру или импрессионистическую, анилиново-цыганистую. Они создают сюжет из жизни Вани и Маши.
Ещё раз – не имею ничего против такого понимания искусства. В нём есть свои вершины, мастера, заслуги, достоинства, прелесть и кайф.
Проблема в том, что оно заполонило слишком много места, агрессивно растолкав все прочие понимания и взгляды на каменистую периферию.
Назовём такую идею живописи «иллюстраторской».
В старые добрые времена дружные когорты проникнутых религиозным экстазом художников иллюстрировали Библию, - не всю, впрочем, а особенно вкусные места – те, в которых наличествовала необходимая для величественности и композиционной внятности статика и символизм. Положение во гроб. Ангел приносит благую весть. Снятие с креста. Вхождение в Иерусалим. Их не так много, тем для иллюстраций Библии, все они известны. То есть из всего текстового обилия в силу неких причин были выбраны только абсолютно прописанные сюжеты, наполненные максимальным реализмом форм, - и с различной степенью даровитости проиллюстрированы.
А поскольку с даровитостью у ребят тех времён всё было в полном порядке, то и картины их получились КАРТИНАМИ, о которых можно говорить только сняв собственную, испачканную киноварью и белилами, шляпу. Но вместе с абсолютной глыбовостью картин, в виде вряд ли предусматриваемого довеска, остался этот вариант подхода к живописи – иллюстраторство. Акынизм. Вот дорога вьётся-вьётся, ага-ага, вот птица пролетела, ага-ага, как мне нравится смотреть вокруг, ух ты, ага, только вот небо нужно сделать поголубее, чтобы стало окончательно ага-ага…
И те ребята, у которых во все времена что-то было не в порядке, сделали этот способ самовыражения практически единственным на долгие годы.
Не надо думать, не надо чувствовать, не надо прислушиваться к собственным мозговым процессам, разбираться с ассоциациями, эмоциональными предпочтениями, не надо что-то решать с риском ошибиться и быть отшлёпанным корифейками; надо только петь о том, что заметил вокруг, тщательно артикулируя и правильно расставляя акценты.
Вроде бы это нормально и может быть.
Среди них завелись даже, страшно подумать, академики живописи.
То есть почти интимное, с моей точки зрения, дело превратилось, смешно сказать, в некое подобие точной науки.


Дальше началась закатка под асфальт сомневающихся.